уже постелила вам в столовой, — обратилась она к Ершову. — Оставайтесь, а утром во что-нибудь вас обуем, оденем.

— Я же тебе говорил! — обрадованно воскликнул Стебалов. — Ночуй, чего там… мы еще побеседуем, а утром поедешь.

— Большое спасибо, — переступив с ноги на ногу, сказал Ершов застенчиво и учтиво. — Я уж пойду, а то Георгий будет беспокоиться, скажет, куда я девался… Розыски, гляди, начнет… в милицию позвонит… пропал, мол, человек, — с мягкой улыбкой пошутил Ершов.

— Ну, пусть идет, — махнул рукой Стебалов, обращаясь к жене. — Егор и вправду может панику поднять… он такой!

Ершов попрощался со Стебаловым и его супругой за руку, всунул свои босые ноги в туфли, взял под мышку толстую подаренную Стебаловым книгу, завернутую в газету, и вышел.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Думал ли когда-нибудь Ершов, мечтал ли, что будет жить в городе? Нет, не думал и не мечтал. В юности жизнь его рисовалась ему так: вот работает он молотобойцем, подручным у Петра Филипповича, а придет пора — и Петр Филиппович состарится совсем. Тогда Ершова поставят кузнецом. Но это не скоро, к тому времени и сам Ершов станет уже немолодым, у него вырастут сыновья, и одного из сыновей он тоже приспособит к кузнечному делу — самому интересному, самому почетному в селе. И его, Ершова, со временем будут любить и уважать так же, как любят и уважают Петра Филипповича, и его, возможно, тоже выберут секретарем партийной организации, и к нему будет наезжать секретарь райкома партии, чтобы поговорить о делах колхоза, посоветоваться. Наверно, так бы оно и было. По крайней мере, до службы в армии он порой мечтал именно о такой жизни. Но стихи! Они повернули и перевернули всю его жизнь! Как и когда он увлекся ими? Началось еще до призыва в армию, но он не придавал никакого значения своей тяге к ним. Впрочем, он и писал-то редко тогда. Он просто сочинял частушки в стенгазету или для девчат, а записывали под его диктовку другие. И частушки получались очень простые, даже примитивные, вроде вот таких:

Паровоз пары пущает,

По дороженьке бежит.

Собирайтеся, ребята,

В Красной Армии служить.

Говорят, платки горят —

Коймы остаются…

Нам не надо тех девчат,

Которы зазнаются.

Девчата пели:

Нам не надо тех ребят,

Которы зазнаются.

Подобные частушки складывались без особого труда, как бы сами собой. Однако еще до службы в армии он написал и несколько стихотворений. Тетрадки с этими стихами потерялись: у него украли сундучок, когда он ехал на военную службу после призыва. Некоторые стихи он помнит до сих пор.

Сад зеленый, сад густой,

Не шуми своей листвой,

Не рассказывай сельчанам,

Как я летнею порой,

От любви и счастья пьяный,

Прихожу в избу с зарей.

Это знают лишь тропинки

Да помятые травинки.

Но за них не беспокоюсь,

Хоть и мокрый я по пояс.

Не шуми лишь ты, мой сад,

Не расстраивай девчат.

Оно написано еще до женитьбы, когда ухаживал за Наташей. Слабо, очень слабо. Впрочем, до службы в армии он больше читал, и читал запоем, по целым ночам. Жил в своей избе один, никто ему не мешал, и он никому. Бывало, поспит часа два-три — и за стол. Сколько тогда перечитал книг! Кажется, чуть не всю библиотеку. А библиотека в Даниловке была довольно богатая. По количеству и разнообразию своего фонда она могла соперничать с библиотеками уездных и губернских городов. В ней были старинные фолианты по философии, истории и другим наукам, тома русских и зарубежных классиков, в большинстве в прекрасных кожаных переплетах. Все эти богатства умственного труда поколений лежали в шкафах помещика Шевлягина втуне, никому из простых людей не доступные, никем другим не читаемые.

А по зиме восемнадцатого года все книги вместе со шкафами были конфискованы и из них создана волостная библиотека (Даниловка в то время была волостным селом).

Чтение классиков, в особенности Пушкина, Лермонтова, Некрасова, и пробудило в подростке Алеше поэтическое чувство и желание самому складывать слова в звучные, певучие строки. Но по-настоящему сочинением стихов он увлекся уже на военной службе.

Случилось так: враги убили одного красноармейца, с которым Ершов дружил. Гибель хорошего товарища, друга произвела на него сильное впечатление, и рука Ершова потянулась к перу. За ночь было написано стихотворение «Молчание».

Лежал он, большой и строгий, в веселых цветах, как в раме.

Спокойно смотрело в небо простое его лицо,

Свисали над ним знамена одетыми в креп краями,

Недвижно, безмолвно стыли у гроба ряды бойцов.

Им тяжко и горько, высоким, суроволицым,

С товарищем расставаться, в прощальном стоять строю.

В безлунную ночь враги перешли границу,

Безумная, злая пуля сразила его в бою.

Сверкают штыки на солнце, и шашки пылают грозно.

Оратор смахнул слезинку, прошли журавли на юг.

Он честно стоял на страже заводов, полей колхозных

И, как подобает сыну, за Родину пал свою.

И траурный марш ударил стремительно и напевно,

И лица бойцов печальны, но плакать бойцам нельзя.

Вздыхает в знаменах ветер, и трубы рокочут гневно,

Тревожа большое горе, розданное по друзьям.

Затихли, замолкли трубы, и все мы стояли молча.

И с нами на карауле — военная тишина.

И все мы туда глядели, откуда, таясь по-волчьи,

Огнем и железом рухнуть готова на нас война.

Оно вылилось как бы из сердца и всему взводу понравилось. О стихотворении скоро узнал редактор дивизионной многотиражки, вызвал Ершова в редакцию.

— Да ты что, парень, скрываешься? Ты же поэт! — горячо говорил редактор, протягивая ему руку.

И поместил стихотворение в газете. Потом без ведома Ершова послал в журнал «Красноармеец». Там тоже напечатали. В роте и в полку заговорили о новом поэте. Ершову было радостно и приятно, его все больше тянуло к перу. Но в армии все же много не напишешь, от строевой службы мало оставалось времени для творчества. Редактор хотел забрать Ершова к себе, но Ершов наотрез отказался: в таком случае его могли повысить в звании и оставить на сверхсрочную, а ему хотелось поскорей отслужить и — домой, где он надеялся целиком отдаться поэзии.