слегка отстранился и недоверчиво посмотрел на Ершова. — Возможно, возможно! — И, немного помолчав, тихим и каким-то ласково-задушевным голосом продолжал: — Ты просто замечательный человеческий экземпляр. И сам, наверно, не подозреваешь, какой ты милый и славный! Хорошо, что я тебя увел вовремя. Там ведь скоро до танцев дойдет. Что ты тогда делал бы в своих войлочных шлепанцах?

— А я не танцую, — серьезно ответил Ершов.

— Зря. Поэт должен танцевать. Пушкин, Лермонтов умели. А между прочим, поэт ты настоящий, и случай с туфлями — лишнее доказательство тому, — с какой-то необычайной веселостью говорил Стебалов. — Все-таки, наверно, истинный поэт — существо особенное, со всякими странностями. Жихарев, например, не мог бы пойти на такой ужин в домашних туфлях.

Ершов стал горячо защищать друга, доказывать, что Жихарев именно настоящий, культурный поэт.

Стебалов перебил его:

— Ну ладно, ладно! Понимаю: не хочешь давать товарища в обиду! Тогда довольно о Жихареве, поговорим о тебе. Но для этого нам надо уединиться. Пойдем в сквер.

Несмотря на то что шел уже двенадцатый час ночи, на улицах было еще порядочно народу, преимущественно молодежи. Слышались разговоры, шутки, смех, шуршание подошв, похожее на легкий шум морской волны. Ярко сияли фонари. И было очень тепло.

Ершову вспомнилась Даниловка. Там нет фонарей и вечерние гулянья проходят в потемках. Но зато какие там пляски, какие хороводы! А звонкие девичьи голоса! Как все это далеко. И ему стало грустно. И зачем он остался на этом дурацком ужине? Надо было идти на вокзал и ехать в Даниловку с первым попутным поездом.

В сквере они нашли свободную скамейку, сели, закурили. Рядом стоял столб с двумя круглыми светящимися плафонами. Стебалов спросил:

— Не догадываешься, кто настроил редактора пробрать тебя за пристрастие к спиртному?

— Нет, — ответил Ершов. — Да и неважно, кто настроил.

— Очень даже важно. — Стебалов дружески положил свою маленькую горячую руку на плечо Ершова. — Тебе надо это знать. Так и быть, скажу. Ты не рассердишься на того человека? — И, не дожидаясь ответа, доверительно сообщил: — Я, братец, я редактора науськал на тебя.

— Вы? — Ершов невольно высвободился из-под руки Стебалова, удивленно посмотрел на него. — Не может быть! Не поверю. Разыгрываете! Зачем вам?

— Вот именно: зачем? Подло? До известной степени, конечно! — Стебалов криво усмехнулся, качнул своим смоляным чубом (он был без фуражки). — Но имей в виду: с благими намерениями, а главное — не по своей инициативе… меня тоже натравили на тебя.

— Кто же это? — заинтересовался уже теперь Ершов, подумав: «Не из сотрудников ли газеты кто-либо?»

— Орлову знаешь?

— Такой не знаю.

— Ольгой звать. Ну, та, что недалеко от Травушкина сидела.

— Оля! — воскликнул Ершов. — С ней знаком. Но фамилии как раз не знал. Так что же ей нужно? Почему? Тоже с благими намерениями?

Задавая все эти вопросы, он уже догадывался, почему она пошла на такую «кляузу». И только теперь начинал понимать ее пристрастные вопросы, когда он с ней здоровался, войдя в комнату с гостями: «Как ваши творческие дела, Алеша? Почему к нам не заходите? Некогда? Чем же вы так заняты?!» То-то она и улыбалась ему издали почти весь вечер, пока он там был! И казалось, все время следила за ним, пьет он или не пьет.

— Абсолютно с благими, — сказал Стебалов. — Подозреваю, что неравнодушна к тебе эта студентка… какие-то, похоже, виды на тебя имеет, что ли. Уж очень она душой болеет за твое будущее… и вообще, мнения о тебе самого высокого… Поймала на днях на улице и говорит: «Александр Степанович, извините, есть серьезный разговор». Откуда-то узнала, как меня зовут. До тех пор я никогда не встречался с ней. Ну и пошла, и пошла! У вас, мол, в редакции очень талантливый поэт, Ершов Алексей Васильевич. Он в большой опасности, может совсем погибнуть. Сдружился с вашим Жихаревым, а тот втянул его в богемную среду. И вот, дескать, Ершов изо дня в день пьянствует. Понятно, когда в прошлом гибли от алкоголя поэты и писатели. Но зачем же им гибнуть в наше время? Мы обязаны уберечь, если человек начинает катиться вниз. Ну и так далее. Сначала я хотел с тобой поговорить, да не решился. Посоветовался с Федором Федоровичем. А он: «Сам займусь!» Так что ты не сердись, прошу тебя. Не совсем хорошо получилось, мне бы не лезть к редактору-то.

— Чего же сердиться, — задумчиво сказал Ершов. — И Ольга права, и вы правы, и Федор Федорович.

— Ну и замечательно! Ей-право! — обрадованно воскликнул Стебалов мальчишеским голосом. — Я верю, что опасения наши напрасны… не свихнешься ты… возьмешь себя в руки. Сегодня я особенно убедился в этом. Ну, и довольно! Собственно, поговорить я хотел с тобой о другом. Ты слышал сегодня рассуждения Травушкина, Рославлева, Юшкова и Дарского. Откуда подобные, мягко выражаясь, незрелые мысли? Прежде всего от теоретической слабости. Видно же сразу, что Рославлев и Дарский Маркса и Ленина не читают. Дарский развез какую-то пацифистскую чепуху… Юшков насчет свободы творчества не по-марксистски рассуждает. Наши братья писатели, да и художники, тоже весьма беззаботны по части марксистской науки. Отсюда и разброд в мыслях, и ереси всякие, и богемщина отсюда. Ты человек свежий среди них… нетрудно попасть под влияние… Вот я и хотел тебе посоветовать: если хочешь стать поэтом нашей эпохи — а ты им хочешь стать, — то позаботься о расширении своих знаний, не будь кустарем. И в первую очередь изучай Маркса, Энгельса, Ленина, диалектический и исторический материализм. Учиться поступил — хорошо сделал. Но это не все. Читай как можно больше.

Стебалов долго говорил наставническим тоном, и Ершов внимательно слушал его, не перебивая, не возражая. Впрочем, возражать и нечему было: заведующий отделом излагал общепринятые положения, читанные Ершовым в статьях газет и журналов. Тем не менее он терпеливо выслушал его. Уж очень трогательна была озабоченность заведующего судьбой молодого поэта! Под конец Ершов и сам разоткровенничался и подробно рассказал о своем сегодняшнем столкновении с Жихаревым.

— Решение правильное, — одобрил Стебалов. — Привези семью. И будешь жить как семейный человек. Недолго ведь и но другой линии свихнуться.

— По какой еще? — спросил Ершов.

— По женской.

— Вряд ли. Женщины меня не интересуют.

— А девушки? А студентки? Поэты народ влюбчивый. Видал, как Ольга сегодня глаз с тебя не сводила.

— Не замечал, — соврал Ершов. — Вообще-то она милая, но не на мой вкус. И не из тех я, кто влюбляется в первую встречную. Кстати сказать, это меня смущает: вы говорите, поэты влюбчивы, а я вот женился — и больше ни в кого не влюблялся… Значит, я не поэт!

— Так уж