Он тогда уже почувствовал, что может и знает, о чем надо писать: он будет певцом новой, колхозной деревни, за которую его отец отдал жизнь, которой нет пока нигде на свете, кроме нашей великой страны. И он будет жить простой трудовой жизнью, как все, со своими земляками, подобно шотландцу Бернсу или нашему русскому Дрожжину. И стихи его узнает сначала область, потом страна, а затем они разнесутся по всему миру и помогут понять людям труда, как чудесна, как прекрасна жизнь советского земледельца без помещиков и кулаков. Люди обязательно поверят им, узнав, что их писал человек, живущий и работающий в колхозе, а поверив, добьются и у себя — в Китае ли, Индии, Германии, Египте — таких же порядков, порядков без кровопийц и тунеядцев.

Возвратившись в Даниловку, Ершов ощутил новый прилив творческих сил. Все свободное время отдавал теперь стихам. Но ему часто казалось, что они написаны не так, как надо, что есть в этом деле какие-то секреты, которых он не знает, а секреты известны настоящим мастерам стиха, живущим в городах.

Видя, что областная газета изредка выпускает литературные страницы, стал посылать туда свои стихи, не затем, чтобы напечатали, а чтобы получить указания, как писать. И до самого последнего времени, до приезда Жихарева, город представлялся Ершову очень красивым и почти недоступным. Именно оттуда исходит яркий свет всяческих знаний. Свет этот распространяют особенные, добрые и высокоразвитые, образованные люди, интеллигенты, которых с детства обучают всему самому лучшему. Правда, в городе есть и рабочие, но они шлют в деревню железо, мануфактуру, машины, своих дельных уполномоченных и руководителей для помощи в строительстве социализма, знания же, книги, культура — от интеллигентов.

И вот неожиданно, не думая и не гадая, он оказался в городе, в котором за всю свою жизнь бывал лишь наездом, с ночевкой в Доме колхозника.

Первое время все ему было странно тут: и шум, и колготная спешка, и многолюдство улиц, и пестрота празднично чистых одежд, и булыжные мостовые, и асфальтовые тротуары, подметенные тщательней, чем деревенские полы, и обилие легковых и грузовых машин. Особенно же донимал его грохот трамваев. Они гремели и звенели всю ночь. Если переставали ходить пассажирские, то дребезжали какие-то дежурные с груженными чем-либо платформами. Железный звон и грохот их по утрам был гораздо громче, нежели днем, и Ершов часто просыпался, а после уже не мог заснуть. И тогда он вспоминал о своей тихой Даниловке, по улице которой когда-когда протарахтит трактор или грузовик! И душу начинала щемить нудливая тоска, близкая к ностальгии, будто он уехал от родной деревни невесть куда, на край света, в чужедальнюю страну. В таких случаях он силился превозмочь себя, убедить, что, оставаясь в деревне, он не достигнет той культурности, какая необходима поэту нашего времени, что в городе он живет временно, пока не окончит, хотя бы заочно, университет. Окончив же, вернется в село. Смущало Ершова только одно: какая-то неопределенность его положения в газете. Он был настолько грамотен, что мог выправить какую-либо заметку, к тому же ему все время помогали советами и наставлениями Жихарев и Стебалов. Но написать самостоятельно статью или рецензию он не умел и потому среди сотрудников, то и дело выступавших в газете, чувствовал себя вроде белой вороны, хотя никто не ставил ему в укор его неуменье. Очевидно, все надеялись, что Ершов с течением времени научится. Сам же он не верил, что когда-нибудь такое время наступит. Теперь и стихи давались ему тяжело, когда он пытался писать их в моменты просветления и кратких перерывов между попойками. Это заставляло его серьезно задумываться над своим будущим, и не менее чем за неделю до того, как его вызвал к себе Федор Федорович, он твердо решил изменить жизнь, совсем бросить пить, боясь, что если он вовремя не остановится, то может в самом деле загибнуть, как предостерегала его Ольга.

И сейчас, размышляя над своей жизнью и судьбой, шлепая по асфальту своими промокшими туфлями, ощущая ступнями И пальцами ног освежающую влажность, он невольно вспоминал, как вел себя на вечере, устроенном Жихаревым, и был доволен собой, что хватило у него силы воли не пить, несмотря ни на какие уговоры и Жихарева и других.

Тротуар был мокр от дождя, а в выемках между мостовой и тротуаром хлопотливо и деловито побулькивали ручейки остатней воды, еще не успевшей схлынуть в водосточные трубы. Улица выглядела пустынной, нежилой, мокрая, она была похожа на тусклое зеркало, в котором слабо маячили перевернутые вниз крышами дома с темными окнами. И от этой пустынности было грустно. Но вдруг где-то кукарекнул молодой петушок — и раз и два, и Ершову сразу стало уютней, и грустное настроение начало понемногу таять. В центре города — петух! Днем никогда он не видел и не слыхал тут ни петухов, ни кур. Петушиный голосок этот как-то вроде одомашнил все вокруг — и высокие кирпичные здания не выглядели уже такими мрачными и нежилыми. «В конце концов, это же город, в котором мне придется долго жить. Надо мне привыкать к нему».

2

Возле трехэтажного здания банка Ершову встретились Жихарев, Варя и Ольга Орлова.

— А-а! Вот он где, пропавшая душа на костылях! — громко, на всю улицу, закричал Жихарев, державший под руки обеих девушек.

Ольга тотчас отделилась от Жихарева и стремительно, словно на крыльях, будто не касаясь земли своими маленькими желтыми туфельками на низком каблуке, понеслась на Ершова, выбросив руки вперед. «Да ведь она же на мою Наташку похожа! — вдруг подумал Ершов. — Только Наташка постарше и у нее теперь уже редки подобные вспышки… Но это и понятно: она мать, а эта совсем еще девчонка… наверно, и двадцати нет».

— Алеша, где вы были? — обрадованно и в то же время как-то встревоженно спросила Ольга. — А мы вас искали.

— Где был, там нет! — шутливо ответил Ершов.

Подошли Жихарев с Варей. Жихарев сказал:

— Все сердишься на меня…

— Почему и за что я могу сердиться?

— Но пить-то не стал и с вечера сбежал.

— И совсем не сбежал… нужно было, вот и ушел.

— Ну ладно, после обжуем эту тему, — миролюбиво проговорил Жихарев. — Поворачивай оглобли, проводим девушек.

— Давай проводим, — охотно согласился Ершов.

Ольга взяла его под руку. Жихарев с Варей перешли на тротуар и двинулись впереди. От Ольги веяло приятным теплом, лицо ее (заметно было даже при свете фонаря) пылало румянцем.

— Что у вас за сверток? — спросила она.

— Книга, — ответил Ершов.

— Какая?

— «Маркс и Энгельс об искусстве и литературе».

— О, вы читаете такие серьезные