Но если бы не деникинское отступление, вернее, бегство, наверно, ничего бы особенного между ним и Глафирой и не возникло бы. Случилось же так: дней за пять до прихода красных муж Глафиры, Николай Александрович Веневитин, председатель губернской земской управы, прислал Травушкину телеграмму: «Немедля приезжай на двух подводах есть срочное дело».

Аникей Панфилович знаком был с Веневитиным с лета семнадцатого года, когда тот проводил выборы в Учредительное собрание и с неделю прожил у Травушкина на квартире, опасаясь находиться у помещика Шевлягина, своего приятеля, чтобы не уронить популярности среди мужиков. Веневитин называл себя социалистом-революционером. Много беседовал с Травушкиным. Выяснилось, что они единомышленники. Веневитин считал, что в сельском хозяйстве главенствовать должен состоятельный крестьянин. Травушкин думал точно так же. Веневитин пришел к мысли, что не в Советах беда, а в коммунистах-большевиках, и Травушкин на практике убедился в этом.

— Да вы, Николай Александрович, будто в душе у меня ночевали!

Дело, по которому Веневитин вызвал Аникея Панфиловича телеграммой, оказалось простым: надо было погрузить что поценнее из имущества Веневитиных и отвезти в Даниловку, пусть оно там сохраняется до лучших дней, а то, не ровен час, нагрянут красные, начнутся бои, и все может полететь в тартарары.

— Возьмешь с собою и Глафиру Павловну, — сказал Веневитин. — Не потому, что я тебе добра своего не доверяю, нет, а просто ей тоже лучше переждать в глуши, пока не уляжется все и не окончится эта катавасия. А когда жизнь придет в норму, я сам приеду.

Но так оно и не улеглось, и в Даниловку Веневитин не успел выбраться: пришлось ему вместе с губернатором улепетывать за границу. А жена — он или забыл о ней вгорячах, или не управился захватить с собой — осталась на попечении Аникея Панфиловича. Жила Глафира Павловна у Травушкиных в горнице на положении барыни: ничего не делала, читала книжки из библиотеки Шевлягина да, на удивление даниловцам, прогуливалась по затихшему и замершему барскому парку. А Настасья два раза в неделю мыла в горнице полы, обметала пыль со стен, стирала Глафирино «дворянское» белье, варила ей отдельный обед с мясом или курицей, как распорядился Аникей Панфилович, и, прислуживая, отвешивала «барыне» поклоны по обычаям старины.

Поначалу Травушкин тоже относился к Глафире как к барыне. О чем-нибудь таком он и помышлять даже не мог: дворянка же! Но дальше — больше, пространство между ними стало постепенно укорачиваться и, что самое примечательное, по почину не Травушкина, а Глафиры Павловны. Она запросто, по-свойски разговаривала с ним, шутила, потом стала заигрывать. Аникей был мужик хотя и низкорослый, но в те времена крепкий, полный и румяный и, несмотря на рыжие волосы, на вид довольно приятный, к тому же и обхождения деликатного: чувствовал и понимал, как следует себя вести с образованной женщиной — не нахрапом, а вежливо, наглядно не оказывая своих затаенных помыслов, словом, вести себя, как опытный кот, подкрадывающийся к птичке. И кто знает — поведением своим, наружностью ли, — покорил-таки он барыню: поздней осенью девятнадцатого года Аникей и Глафира так «сблизились», что не только Настасья стала примечать, а и соседи загалдели — балуется, мол, мужик с барыней-то!

Тогда Травушкин, в полном согласии с Глафирой, погрузил ее манатки и отвез обратно в город вместе с их хозяйкой.

О самом Веневитине не было ни слуху ни духу, да Глафира и не очень-то печалилась и тревожилась о нем.

Устроившись с квартирой (собственный дом Веневитиных был национализирован и заселен рабочими), она пошла к председателю губисполкома.

— Вы теперь губернатор? — спросила она его и, получив ответ, что он не губернатор, а предгубисполкома, напористо продолжала: — Я — Веневитина Глафира Павловна, супруга председателя губернской земской управы. Мой муж — эсер и белогвардеец, он эмигрировал за границу. Но я за границу не поехала и не собираюсь. Я — русская и люблю Россию. Вас, то есть большевиков, не понимаю и вообще в политике не разбираюсь. Но я готова с вами работать. Мне надо как-то жить, у меня никаких средств существования. Все, что было, муж увез с собой.

Председатель спросил:

— А что вы умеете делать?

— Ничего, — наивно и несколько игриво, хотя и вполне верно, ответила Глафира Павловна.

— Образование? — поинтересовался председатель.

— Петербургский институт благородных девиц. Знаю французский и похуже — немецкий.

— О! — не без удивления воскликнул председатель. — Куда же мне вас определить? Надо полагать, и русский язык вы хорошо знаете? Декрет об изменениях в правописании читали?

— Читала.

— Согласны? Усвоили?

— Насчет твердого знака вполне. В остальном — не совсем. Как, например, без ятя быть? Получаются какие-то совсем другие слова: белый, бледный, бедный… некрасиво без ятя. Но я все усвоила и могу писать без ошибок.

Председатель немного подумал, потом деловито сказал:

— Пойдете в газету корректором. Народ у нас там славный, но не весьма грамотный, ошибки бывают. А это губернской газете не к лицу. Отныне за все ошибки по грамматике отвечать будете вы.

— Как отвечать? — на лице Глафиры Павловны изобразилось недоумение.

Председатель с улыбкой пояснил:

— Будем сажать в карцер, на хлеб и воду.

— Ну, это мне не страшно, — почувствовав крупицу юмора в ответе председателя, заулыбалась Глафира Павловна. — Сейчас я сижу на одной воде, — в свою очередь сострила она. — У меня ведь нет карточки… и вообще ничего… Нетрудящийся элемент.

Хотя председатель и не поверил, что она сидит на одной воде, — самый вид женщины наглядно опровергал такое признание (Травушкин в Даниловке откормил ее, да и на жизнь в городе обеспечил соответственным провиантом чуть не на полгода, и насчет работы Глафира Павловна хлопотала отнюдь не потому, что ей нечего было есть, а чтобы обезопасить себя от всяких подозрений и случайностей, которым в те времена подвержены были так называемые бывшие), — он к ее заявлению отнесся серьезно и с полным пониманием.

— Теперь будете иметь карточку, как трудящийся элемент, — заверил председатель и дал ей записку к редактору губернской газеты.

И Глафира Павловна Веневитина стала корректором. В конце двадцатых годов ее перевели в книжное издательство литературным сотрудником. В этой должности она проработала уже больше двенадцати лет.

3

Квартира Глафиры Павловны состояла из спальни, столовой и небольшой кухни, в которой помещалась Марфа — шустренькая, худенькая старушонка лет под семьдесят из бывших монашек. По существу, домашней работницей ее нельзя было и считать, потому что она в профсоюзе не состояла и не стремилась в него, заработной платы не получала и не претендовала на нее, а жила в согласии с евангелием, вполне довольствуясь крохами, падающими со стола и из рук госпожи своей в виде остатков пищи и старых платьев,