поношенных шляпок, туфель, платков, чулок и даже пальто и прочего добра, часть которого истово донашивала, а остальное сбывала на толкучке. Платья и пальто старушке, разумеется, приходилось перешивать по причине того, что была она во всех направлениях вдвое меньше госпожи своей.

Травушкин любил и уважал старушонку за широкую осведомленность в священном писании и в богослужениях, часто беседовал с нею о вере православной, и беседы эти приносили ему сердечное утешение, успокоение и укрепляли в нем веру в господа и его святых угодников.

Вечером пришли приглашенные Травушкиным, конечно с согласия Глафиры Павловны, кум Енютин и Варнакин. Они бывали тут не впервые, нередко Травушкин приглашал их сюда во время своих наездов в город для дружеского разговора и отдохновения. И всякий раз в комнаты Глафиры Павловны они входили, как в храм: осторожненько ступая, осеняя себя широким крестным знамением, хотя никаких икон на виду не было, да и не полагалось им быть у советской служащей.

Вот и теперь они длинно махали руками с плеча на плечо навстречу вышедшим из «покоев» Глафире Павловне и Аникею Панфиловичу. Оба осведомлены были о тесной связи их приятеля с бывшей дворянской женой и относились к этому не только не осудительно, но с наивозможной доброжелательностью, с полным уважением и с небольшой долей скрытой зависти. Промеж себя они считали: «Аникушка весь в отца пошел. Тот через ухажерство за барыней в люди вылез, и энтому фартит по любовной части. Худо только то, что энтой барыне самой большого размаху нету пока… но вернись все на старое — Аникушка так в гору попрет — на рысаках не догонишь!»

А что на старое может еще повернуться, они — и Варнакин и Енютин — тоже нет-нет да и подумывали.

Енютин был среднего роста, немного сутулый старик с худым желтоватым лицом и с длинной узкой бородой пепельного цвета. Темноватые, с сильной проседью волосы его подстрижены по-старинному, в кружок. Он был в серой паре, в простых, но хорошо начищенных ваксой сапогах. По внешнему виду напоминал церковного старосту царских времен.

Варнакин выглядел совсем иначе. Во-первых, он казался гораздо моложе своего друга, хотя стриженная клинышком бородка светилась у него чистейшим серебром. Молодили его гладко выбритые, лоснящиеся щеки с ярким, свежим румянцем и очень живые, с хитрецой, водянистые небольшие глазки, внимательно, как бы изучающе глядевшие из-под бугроватых надбровий. Во-вторых, одет он был совершенно по-городскому: рубашка с отложным воротом, коричневый в белую горошинку галстук, синий костюм, а на ногах — черные полуботинки. По виду это был уже вполне городской человек. И Травушкин не без зависти посмотрел на него: если бы Варнакин не жил в городе, разве он смог бы так одеваться!

— Проходите, проходите! Милости прошу, присаживайтесь! — приятно улыбаясь, говорила Глафира Павловна, а они, не осмеливаясь здороваться с нею за руку, отвешивали поясные поклоны.

Стараниями Марфы и самой хозяйки скоро на столе водружена была еда — жирный поросенок, студень, вареная свинина, маринованная рыба, и все это — на больших блюдах и крупными порциями. Глафира всегда старалась угодить вкусам друзей Аникея Панфиловича, а вкусы эти за многие годы она узнала хорошо и всякий раз принимала гостей с неослабевающим радушием, надеясь, что при случае они могут еще пригодиться ей когда-нибудь. Правда, таких случаев пока не выпадало, но ведь могут же и выпасть. Кроме того, сам Аникей Панфилович был для нее полезным и прибыльным человеком, почему же не принять его друзей так, чтобы они остались довольны?

Вслед за едой были поставлены графины с наливками, среди которых была и любимая Аникеем Панфиловичем рябиновая. «Постаралась Глафирушка!» — подумал Травушкин с удовольствием.

Когда все было готово, уселись за стол по приглашению хозяйки. Сама она села на «красном» месте, как и полагалось, справа от нее — Аникей Панфилович, рядом с ним — Енютин, по левую сторону Глафиры Павловны устроилась Марфа, возле нее — Варнакин. Остались свободными еще два места: должны были прийти сын Аникея Макар и немец — инженер авиационного завода — Август Фрей. Но они что-то сильно задержались, а может, и совсем не придут, потому и решено было не дожидаться их.

Прежде чем приступить к трапезе, Глафира Павловна распорядилась:

— Читай, Марфа!

Все встали с серьезными, нахмуренными лицами. Марфа, истово крестясь, сипловатым голосом медленно, проникновенно прочитала молитву «Отче наш». Все истово, торжественно крестились. Аникей Панфилович под конец даже вздохнул, сокрушенно пробубнив: «Ох, грехи наши тяжкие!» К чему этот вздох относился — он и сам не мог бы определить. Просто нашло вдруг какое-то странное, грустноватое настроение.

Глафира Павловна мельком взглянула на милого друга, приветливо улыбнулась, и Аникей Панфилович, сразу повеселев, приободрился и, когда Марфа кончила читать, по-хозяйски произнес:

— Ну что же! С верою и надеждою приступим!

И налил рябиновки сперва Глафире Павловне, потом Енютину, Варнакину, Марфе и себе. Марфа запротестовала было, но Глафира Павловна осадила ее.

— Не юродствуй, Марфуша, выпей, ты ведь любишь рябиновочку, — сказала она добродушно. — Выпей во славу божию. Пейте, дорогие гостечки, кушайте на доброе здоровье, — добавила она, беря свой бокал и поднимая его осторожно над столом.

Бокалы у всех были приличных размеров и призывно розовели под ярким светом электрической люстры, наполненные до краев наливкой. После приглашения хозяйки Варнакин и Енютин дружно потянулись к ней чокнуться, затем к Аникею Панфиловичу, тем самым как бы признавая его по меньшей мере за второе лицо после хозяйки, чокнулись и с Марфой и друг с другом и, сладострастно причмокивая, не спеша выпили.

После первого бокала и хозяйка и гости молча закусывали, насыщались чем придется, но больше налегали на поросенка, так что перед вторым бокалом Глафира Павловна полушепотом приказала Марфе принести из кухни жареную баранину в поддержку убывающему поросенку. С беспрекословной проворностью Марфа выполнила распоряжение хозяйки, и на столе появилось новое блюдо, на котором умещалось не менее полбарана, хорошо поджаренного и разрезанного на безобидные щедрые доли.

Варнакин растроганно, размягченно, сердечным тоном заметил:

— Голубушка ты наша, Глафира Павловна! У тебя только и душу отводим. Смотрите, милые мои, как хорошо-то! И все по-православному, по-старинному, а не по-бусурмански. И с молитовкой! И всего вдосталь! Дозволь же теперь, голубушка, за твое драгоценное здоровьице!

Варнакин протянул свой полный бокал к Глафире Павловне, и она чокнулась с ним. Лицо ее сияло радостной удовлетворенностью. Примеру Варнакина последовали и Енютин с Травушкиным.

Никто не удивился такой горячей вспышке у Варнакина верноподданнических чувств: всем было известно, что именно Глафира Павловна помогла ему устроиться заведующим складом коопторга, а за подобное благодеяние человек должен быть благодарен.

По осушении второго бокала начали