Енютин все доказывал Аникею Панфиловичу, что надо тому, не раздумывая, покидать Даниловку. Пора, пора! «Ну, чего в ней теперь, в Даниловке энтой?»

Травушкин крутил головой, насмешливо подтверждал:

— Ничего нету, куманек! Одни колхозы! Аж три колхоза в одной Даниловке! А в колхозах что? Трудодни! Вот заработал я, к примеру, всего со старухой своей триста трудодней. Придет осень — и дадут нам с ней по три килы зерна. Сколь энто будет? Скажем, полсотни пудов. Ну, чего в них? Може, энто и удивленье какому-нибудь Половневу Петрушке или Крутоярову Родьке, а Травушкину? Травушкину, куманек, сам знаешь, энто тьфу! В двадцать шестом, помнишь, все закрома, всю ригу завалил хлебом. Около тыщи пудов! Вот энто я понимаю! А то полсотни! И скажу так: хотя должность мне теперича предоставили нетяжелую, а впоследствии, возможно, и прибыльную, — все равно не желаю! Они там все, голоштанники наши, начальниками поделались, а я девять годов в рядовых… куда сунут, туда и иди. Не желаю!

— Я же и говорю: ну ее к ляду, Даниловку энту! — талдычил Енютин. — Переезжай, кум, переезжай! Мы с тобой тут такую кадилу раздуем — нечистому тошно станет, ей-богу! По совести сказать, с энтим-то, — приблизившись к уху Травушкина, он снизил голос до шепота, кивнув в сторону Варнакина, — с ним неможно хорошее дело иметь… того гляди, подведет либо надует… неверный стал человек и хитрющий до невозможности.

Травушкин кивнул:

— Он и раньше не того… легкомысленный был.

— Вот я же и говорю. И приходится одному, потому — других пособников никак не подыщу. Нужны ведь верные люди. А дело, скажу тебе, дюже прибыльное… На «толпе» есть кое-какие знакомые… и через них продавай смело… больше лахматурой промышляю, потому как ее мало и она всегда в цене.

Не заметили, как вошел Макар Травушкин, Двери ему открыла Марфа. Низкорослый, полный до квадратности, с крупной темноволосой головой, начинавшей с затылка плешиветь, свежевыбритый, пахнущий одеколоном, фигурой он явственно походил на папашу своего, но обличьем был в мать: что нос, что рот — все было в норму и гораздо приглядистей, чем у отца. Кому-кому, а Енютину и Варнакину это было особенно видно, они-то знали, какими были в молодости и Аникей Панфилович и Настасья.

Макар довольно развязно, но приветливо поздоровался сперва с хозяйкой, потом с остальными за руку и, сняв с себя пиджак, повесив его на спинку стула, сел подле Енютина.

— Извините, Глафира Павловна, жарковато, — сказал он.

— Пожалуйста, Макар Аникеич, пожалуйста, — заулыбалась та. — Чувствуйте себя как дома. Налейте-ка ему штрафную, Флор Анисимыч! — посоветовала она Енютину.

Енютин немедленно налил. Макар, не жеманясь, решительно «хлопнул» бокальчик и весело крякнул. Енютин поспешил налить второй. Не закусывая, Макар «хлопнул» и второй, а затем уж, понюхав кусочек черного хлеба, начал вилкой тыкать в баранину, ища кусок побольше и помягче. Сосредоточенно жуя, он прислушался к разговору отца с Енютиным и важно вставил:

— Вы, батя, не того! Дядя Флор — человек к городской жизни уже привычный, вот ему и кажется, что вам переехать — раз плюнуть. А вы житель все время сельский, вам надо подумать, прежде чем решиться. Возьмем такой вопрос — квартера. С виду очень простой вопрос: человек один-одинешенек где-нибудь да пристроится. А промежду прочим, вовсе это и не так.

И Макар глубокомысленно нахмурил черные брови, приподнял указательный палец. К отцу он обращался на «вы», желая показать всем тут сидевшим, что он, Макар Травушкин, вполне культурный человек.

Аникей Панфилович не без обиды в голосе отозвался:

— А ты, Макарушка, не тревожься шибко, к тебе же я не навязываюсь.

— Обо мне и толковать нечего: сами видали, две комнатенки, общая кухня и двое детей плюс домашняя работница.

— У меня поживет покамест, — примирительно сказал Енютин. — Тесновато, да потерпим, в тесноте — не в обиде. Правда, кум?

— Ну-к что ж, ну-к что ж, — согласился Травушкин. — Можно на время и у тебя.

— Опять же другой вопрос: пачпорт! — строго возгласил Макар. — У вас, папаша, его нету. Значит, нужны всякие справки от вашего правления колхоза и от сельсовета. А какие справки они вам дадут? Вы подумали? А без справок паспорта вам тут не полагается.

— И чего вы спорите? — вмешалась в разговор разрумянившаяся, повеселевшая от рябиновки Глафира Павловна. — У нас с Марфой будет жить Аникей Панфилович. Человек эвон в какие годы меня, буржуйку-дворянку, пригрел-приютил, не побоялся. Неужели же я позволю ему по каким-то углам шататься? Живи у меня, Аникей Панфилович, сколько тебе вздумается, вот и весь мой сказ.

Аникей Панфилович несколько сконфуженно промолвил:

— Благодарствую, спасибо, Глафира Павловна.

Варнакин льстиво заметил:

— Ангельское сердце у нашей Глафиры Павловны! Благодетельница!

Но Макар не унимался:

— А пачпорт, пачпорт, Глафира Павловна! Как быть с пачпортом?

— Устроим и паспорт, — решительно заявила она.

Макару пришлось сдаваться. Он провел ладонью по тому месту своей головы, где намечалась порядочная прогалина, и солидно заключил:

— Это другой вопрос, Глафира Павловна. Как вы, так сказать, умная и практическая женщина, то покорнейшее вам спасибо. Но как я человек партейный, сами понимаете, то поимейте в виду — мое положение в данном вопросе стороннее. И вы, папаша, не обижайтесь и не сердитесь на меня. Вы помните, когда была возможность, я помог вам, и благодаря мне вы, так сказать, свободно по сегодняшний день существуете. Теперя время пришло другое, и нам с вами приходится ухо держать востро, особенно же мне.

Макар с достоинством замолчал и потянулся к графину. Разговоры на время затихли. Все почувствовали себя как-то не особенно ловко после речи Макара. Принялись с новой энергией пить и есть. Постучал кто-то в дверь. Марфа пошла открывать и вернулась в сопровождении инженера Фрея. Инженер поздоровался сначала с Глафирой, объяснив свое опоздание тем, что не было тока и трамвай стоял, а больше не с чем было ему приехать с другого берега реки, где он жил в новом городке. Потом с улыбкой обошел всех гостей, каждому по-дружески пожимая руку, и сел на свободный стул.

Фрею, как и Макару, Варнакин налил «штрафную». Отпив половину, инженер поставил бокал.

— Большое спасибо! — сказал он, улыбаясь и кивая то в сторону Глафиры, то в сторону гостей.

Его темные густые волосы были расчесаны на косой пробор слева направо. Узкие черные усики под мясистым носом растягивались при улыбке, словно резиновые. Фрею было за пятьдесят, но он выглядел свежо, моложаво, и его чисто выбритые, с кирпичным румянцем щеки лоснились и сияли завидным здоровьем.

Поглядывая искоса на немца, Енютин, немного захмелевший, говорил Травушкину:

— Уж как там у вас в деревне — не знаю,