– Лия, я понимаю, что вы хотите защитить свою бабушку. Я бы, наверное, сделала то же самое. Но моей бабушке осталось недолго, и она послала меня сюда на эту охоту за дикими гусями, и она определенно что-то ищет. Меня просто не отпускает мысль, что Эмилия могла бы пролить некоторый свет на ситуацию – и кто знает? Возможно, эта путаница – просто часть головоломки. Так что, может быть, вы хотя бы подумаете о том, чтобы поговорить с ней? Просто скажите ей, что Алина Дзяк или Ханна Вишневски пытается связаться с ней, это все, о чем я прошу. И… – Лия пристально смотрит на меня, но я тянусь через стол, беру ручку и стикер, записываю свое имя и номер мобильного телефона. – Я здесь еще на несколько дней, – говорю я. – Звоните мне в любое время.

Лия колеблется, но когда я выдерживаю ее пристальный взгляд, она в конце концов кивает. Я выдыхаю слова благодарности, затем быстро разворачиваюсь на каблуках и ухожу, пока она не передумала. Я нахожу Зофию прислонившейся к стене клиники. Она настороженно смотрит на меня, затем смеется.

– Что, черт возьми, вы ей сказали?

– У меня сложилось ощущение, что она захлопнула дверь у нас перед носом, – признаюсь я. – Поэтому я постаралась просунуть в щель свой ботинок и убедиться, что если она передумает, у нее будет способ связаться со мной. Это все, что я могу сделать, верно?

* * *

Позже тем же вечером, после ужина и бокала вина в ресторане отеля я беру трубку и звоню маме. Она едет в больницу, когда ее настигает мой звонок, и ее приветствие кажется необычно сдержанным.

– Привет, Элис.

– Привет, мам. Как прошел день?

– Хорошо, – говорит она, но голос звучит отстраненно.

– С Бабчой все в порядке?

– О, все в порядке. Я просто устала… немного обескуражена всей этой историей с ее секретной личностью. Я не понимаю, почему она не сказала мне, что сменила имя, – вздыхает мама.

– Ясно, – бормочу я. – Мне жаль, мам. Я не знаю, что сказать.

– Я просто надеюсь, что она достаточно оправится, чтобы объясниться. Я подумала, что твоя подруга-переводчик могла бы спросить ее об этом, но не вижу смысла, потому что как она расскажет нам, что произошло, если она не может говорить? Есть миллион причин, по которым она могла сменить имя, так что мы никогда не догадаемся, и у AAК точно нет кнопки для этого. – Мама замолкает, откашливается и спрашивает: – Как проходит путешествие по Польше?

– Хорошо. Мы выяснили, что Эмилия Сласки все еще жива. Сегодня мы нашли ее внучку, которую зовут Лия. Думаю, это просто сокращение от имени ее бабушки.

– То есть ты сможешь поговорить с этой Эмилией? И возможно, она расскажет нам, что случилось с Бабчой?

– Откровенно говоря, произошло нечто странное. Лия настаивает, что брат Эмилии Томаш умер в сорок втором году, но… ну, очевидно же, что это не так!

– Значит, какая-то путаница?

– Да, определенно, – соглашаюсь я. – Зофия, похоже, считает, что Лия заподозрила во мне охотницу за ее наследством или что-то в этом роде и пытается защитить свою семью, хотя… – Помолчав, я неохотно признаю: – Честно говоря, моя интуиция подсказывает, что дело не только в этом.

– Что ж, иногда нужно доверять своей интуиции, – тихо говорит мама. – И, Элис, учитывая, что ты в Польше, несмотря на мое… ненавязчивое неодобрение… – Я фыркаю и слышу улыбку в ее голосе, когда она продолжает: – Подозреваю, ты уже знаешь это, но я все равно собираюсь напомнить. Не забывай, что порой недостаточно просто стучаться в дверь.

– Что еще можно предпринять в таком деле, как это?

– Иногда, если ты хочешь чего-то достаточно сильно, ты должна выломать эту чертову дверь.

– Если бы я собиралась сделать мотивационный плакат Юлиты Сласки-Дэвис, слоган был бы именно таким. – Я про себя улыбаюсь. Мама смеется:

– Чертовски верно, дочка. Я подъехала к больнице, так что мне пора идти. Поговорим завтра?

– Хорошо, спасибо.

Даже попрощавшись с мамой, я продолжаю думать о ее совете. Дома я не менее решительна, чем мама, когда речь о для помощи и поддержке Эдди, но когда дело доходит до общения с мужчиной, с которым я делю постель, это совсем другая история. Меня определенно воспитывали так, чтобы решать проблемы прямолинейно. Поэтому я совершенно не понимаю, как мне удалось вляпаться в ситуацию, когда в моем собственном доме так много невысказанного. Но я всегда наполняю ванну, выигрывая немного времени, чтобы подумать, вместо того чтобы незамедлительно докричаться до Уэйда.

Когда я нахожусь дома, в повседневной рутине, у меня никогда не хватает сил и желания побыть беспристрастным наблюдателем за динамикой нашей семьи, однако теперь я начинаю размышлять о моделях, в которые мы сами себя загнали. Я думаю о негодовании, которое я испытываю по отношению к Уэйду. Ужасное чувство, смешанное с виной и растерянностью, потому что я нахожусь в крайне двусмысленном положении. С одной стороны, дома все держится на мне, вся наша семья, но с другой стороны, финансово я всецело завишу от мужа. Конечно, я никогда не претендовала на роль основного добытчика, но уж контролировать бюджет и распоряжаться им я точно была бы в состоянии наравне с Уэйдом. Я думаю о том, как я позволяла этому напряжению тлеть так долго. Я совсем не робкая женщина, так почему же дома я не была более напористой? Почему я не форсировала проблему разобщенности Уэйда с Эдди? Почему я не потребовала равного вклада в воспитании детей?

Я в ужасе от того, что́ могу потерять, если сделаю это.

Может быть, я слишком сильно цепляюсь за то, что мне подвластно: за рутинные правила, которые я сама и установила для Эдди, за домашние дела, которые мне нравится выполнять именно так, – потому что глубже, масштабнее и шире в моей жизни происходят вещи, которые я контролировать не в состоянии. Я изматываю себя, пытаясь контролировать мир, который существует вокруг моего сына, потому что я вообще не могу его изменить.

Я не могу вылечить Эдди, потому что Эдди не болен. Он просто другой, и он будет таким всегда, потому что он такой, какой есть. Так будет выглядеть моя жизнь – возможно, до самой старости, потому что Келли однажды вырастет и уйдет из дома, но Эдди никогда не будет жить самостоятельно.

Я не тосковала о той несостоявшейся жизни, о которой когда-то мечтала, и уж точно не тосковала о сыне, каким представляла его себе еще до того,