Словом, в Москву Скопин-Шуйский вошел в блеске своеговеличия и скромности, и вот встреча с какой-то синеглазой женщиной, непризнавшей в нем героя и храбреца, снова привела его в уныние… Бог весть,почему та баба не позволила своему мальчишке коснуться Скопина, однакоДелагарди не сомневался, что его друг убежден: над ним действует проклятиеМарины, все судят его за какое-то там предательство.

Делагарди остерегался подступать к другу с расспросами,однако попытался осторожно вызнать некоторые подробности у толмача. К егоизумлению, этот словоохотливый новгородец, долгое время служивший у шведскогокупца и понабравшийся умения говорить на свейском [75] наречии, всяческиувиливал от рассказов о своем полководце и его службе первому Димитрию. Понятнобыло, что там крылась какая-то неприятная тайна, однако нежелание русскихчернить своего героя не рассердило Делагарди, а, напротив, пришлось ему подуше. Кроме того, сам имея за душой немало грешков, он умел снисходительнопринимать и чужие оплошности, твердо помня, что совершенно безгрешен толькоодин Господь на небесах, да и тот совершает же ошибку, позволяя диаволубезнаказанно ловить человеческие души!

Делагарди надеялся только, что время и пышная встреча,устроенная в Москве, исцелят его друга.

А Москва ликовала впервые за несколько лет унижения итесноты! [76] Начались пиры. Царь Василий со слезами на глазах благодарил,величал, обнимал Скопина-Шуйского, называя его избавителем, освободителем,гордостью и красой русского воинства.

Немало почестей перепало и шведам. Царь Василий угощал их,дарил им лошадей, сосуды, ожерелья. Все москвичи наперебой приглашали их к себев дома и старались показать им расположение и признательность.

Вдобавок пришло радостное известие о взятии Можайска,несколько месяцев находившегося под властью поляков. Можайск, можно сказать,сам свалился в руки русским, потому что воевода, поляк Михайло Вильчек, сдалгород без боя и уехал в Москву, за что получил от Шуйского сто рублей.

Глядя на счастливое, благодушное лицо царя Василия, никто изаподозрить не мог, какая черная зависть и злоба терзают его денно и нощно.

Разумеется, он узнал о станице из Рязани от ПрокопияЛяпунова, узнал об отказе Скопина-Шуйского даже разговаривать с выборными,однако не поверил его скромности и чистоте намерений. Первое дело, ВасилийИванович вообще никому не верил, даже себе, отсюда и проистекала его привычкаклясться по поводу и без повода, когда надо и не надо. Второе – он в отличие отДелагарди многое знал о своем удалом родственнике, видел его всяким, во всякихположениях и понимал, на что способен князь Михаил, когда речь идет о еговыгодах. От него чего угодно можно было ожидать: как самозабвенного служения,так и откровенного предательства. Если Скопин-Шуйский сейчас не подыскиваетсяпод своего государя, это вовсе не означает, что он мысленно не примеряет насебя Мономахову шапку.

Василий Иванович давно уже ревновал к славе своегородственника, да его еще подзуживал брат Димитрий Иванович, завидующий доблестии удачливости Скопина-Шуйского как полководца. Димитрий беспрестанно ныл, чтокнязь Михаил самовольно отдал шведскому королю Корелу с областью, как бызабывая, что без этого шведские войска не вошли бы в Россию, хотя были ейжизненно необходимы. Да и не нужны были подзуживания царю Василию –Скопин-Шуйский и без них стал костью в горле. Торжественные встречи,беспрерывные знаки народного расположения показывали, что народ с каждым днемвсе более хочет видеть царем именно Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, а этомогло быть только с низвержением государя Василия Ивановича.

Шуйский призвал к себе князя Михаила и изъявил ему своиопасения. Полководец принялся уверять, что ему и в голову не могло прийтиничего подобного, что он и не помышлял о государственном перевороте. ВасилийИванович только головой качал, вспоминая, сколько раз он сам на голубом глазууверял Бориса Годунова и Димитрия в своей безусловной преданности! И где онитеперь, Годунов и Димитрий?

А эти упорно ходившие меж боярами слухи, Скопин-де Шуйскийвтайне доброжелательствует польскому королю, и, если войско Сигизмунда поспешитк столице, оно найдет в князе Михаиле верного союзника?..

Во князе Михаиле !

Царю никак не давало покоя имя Скопина-Шуйского: Михаил.

Михаил, Михаил…

«На смену тебе придет царь Михаил!» – изрекла пророчицаОлена.

Говорят, против судьбы не попрешь. Но у Василия Ивановичавозникло неодолимое желание обмануть свою судьбу.

Делагарди, человек непростой и прозорливый, чуял недоброе ипытался уговорить товарища уйти из Москвы. Однако не успел.

23 апреля Михаила Васильевича Скопина-Шуйского позваликрестить к князю Ивану Воротынскому. Кумой была Екатерина Григорьевна – женаДимитрия Шуйского. Сестра покойной Марьи Григорьевны Годуновой. Меньшая дочьМалюты Скуратова…

Посреди пира Скопину-Шуйскому сделалось дурно, открылоськровотечение из носа, которое никак не могли унять.

Князя Михаила отвезли домой; немедля извещенный о болезнидруга, Делагарди прислал к нему своего медика, не доверяя царскому архиятеру.Но ничто не помогло. Прибавилось и внутреннее кровотечение. Через несколькодней изнемогший от потери крови князь Михаил скончался.

Говорили, перед смертью, уже в полузабытьи, он настойчивопросил у кого-то прощения, клялся, что не мог поступить иначе, что не со зласодеял такое, а во имя родимой страны…

Перед кем клялся? В чем каялся?

Сие осталось неведомо: исповедовавший его священник неоткрыл последней тайны умирающего, только видели, каким угрюмым, почерневшимвышел он с исповеди.

А впрочем, немудрено почернеть, видя смерть народного герояи великого полководца!

Всеобщая молва тотчас разнесла, что Скопина-Шуйскогоотравила кума – Екатерина Григорьевна. Народ взволновался до того, что чуть неразнес дом Димитрия Шуйского по бревнышку и не убил всех его обитателей.Пришлось царю прибегнуть к военной силе, чтобы охранить своего брата!

Делагарди и все шведы также были убеждены, чтоСкопин-Шуйский оказался отравлен. Когда тело Михаила Васильевича лежалоприготовленное к погребению, в дом прибыл Делагарди. Пытались не дозволить емуприблизиться ко гробу, поскольку он-де не православный, однако Яков Понтусзаявил, что имеет на это право, как друг покойного и боевой товарищ, не разглядевший вместе с ним в глаза смерти.

Подойдя ко гробу, Делагарди не смог сдержать слез, покастоял, преклонив пред мертвым колено. Потом поднялся, сказав: