Толпы измученного осадой и голодом народа собрались угородских ворот, приветствуя человека, который избавил столицу от мучений иразорения. Лица светились радостью. Еще бы! Хлеб, продававшийся недавно еще попяти рублей за четверть, упал в цене. Отовсюду повезли припасы к столице.Лагерь в Тушине перестал существовать, положение самозванца, окопавшегося вКалуге, сделалось более чем шаткое, Троица – оплот веры русской! – быласпасена. И все это сделал вот этот невысокий человек с красивым, усталым лицом,обросшим курчавой бородкой. Не снимая зерцала, бармицы и зарукавий с наручьями [72],которые спасали его в боях, но без шлема, с обнаженной русой головой, медленно,торжественно следовал он по Москве на белом коне. Как и полагается освободителюи победителю!

Победителя и освободителя звали Михаил ВасильевичСкопин-Шуйский.

– Что они кричат? – спросил чернобородый,горбоносый человек в шлеме, украшенном на иноземный лад пышными перьями.Чужеземец ехал по правую руку от героя, с любопытством разглядывая баснословнуюМоскву.

Скопин-Шуйский покосился на него и, уклончиво улыбнувшись,пожал плечами: мол, не понял вопроса!

Чужеземец – это был знаменитый шведский полководец ЯковПонтус Делагарди, унаследовавший черные глаза, черные волосы инеистребимо-раскатистое «р» от предка-гасконца, ухмыльнулся. Понимал, понималего друг Мишель по-шведски! Не очень хорошо, но понимал. И столь простойвопрос, конечно, не стал бы для него затруднением. Однако вот таким пожатиемплеч и скользящей улыбкой он очень хорошо умел уходить от вопросов, на которыене хотел давать ответа.

– Они кричат: «Михайло Васильевич, отец наш родной!» –вмешался толмач, ехавший сбоку от Делагарди. – «Спаситель, освободитель,избавитель! Дай тебе здоровья Господь и все его святые апостолы! Храни тебясилы небесные!» Ну и много чего в этом роде. В честь вашей милости, сударь,тоже выкрикнуто немало ласковых слов, поверьте!

Делагарди недоверчиво хмыкнул, полагая, что толмач излюбезности преувеличил, однако именно в эту минуту из толпы вырвалась женщина вчерной одежде с ребенком на руках и подскочила к коню француза.

– Дозволь, сударь, моему сыну прикоснуться ктебе! – воскликнула она, моляще глядя на Делагарди необыкновенно синимиглазами, казавшимися чрезмерно большими на ее исхудавшем лице.

Толмач торопливо перевел.

– Изволь, сударыня, – ответил полководец. –Как зовут твоего сына?

– Николаем крещен.

– Ну что ж, у него достойный святой патрон, –пошутил Делагарди, наклоняясь к ребенку и протягивая ему руку в кожанойперчатке и кованом наручье.

Мальчик серьезно, без малейшего испуга постучал кулачком поброне и тотчас сделал попытку переползти из рук матери на руку Делагарди.Неустрашимый полководец отпрянул с видимым испугом, и все кругом засмеялись.

– Прости его, сударь, и меня прости, –всполошилась женщина. – Я хочу, чтобы сын мой вырос неустрашимымхрабрецом, вот и попросила тебя о милости…

– Трусостью не страдаю, – усмехнулсяДелагарди, – твой выбор верен. Однако рядом со мной находится муж ещеболее храбрый, еще более неустрашимый и доблестный. Пусть твой сын прикоснетсяи к его броне! Ты позволишь, князь Мишель?

Выслушав перевод, Скопин-Шуйский кивнул, однако женщина несделала ни шагу к герою. Глянула на него исподлобья своими удивительнымиглазами – и отпрянула в толпу. Тотчас ее не стало видно.

Делагарди сконфуженно покосился на товарища. Скопин-Шуйский,внезапно побледневший, с закрытыми глазами, покачивался в седле.

– Что с тобой? – чуть не вскрикнул француз, ноМихаил Васильевич открыл глаза, слабо улыбнулся:

– Все хорошо! – и выровнял шаг своего коня:всадники приближались к группе бояр, стоявших посреди дороги с хлебом-солью.

Отдавая необходимые приветствия и старательно улыбаясьнаправо и налево, Делагарди исподтишка взглядывал на Скопина-Шуйского иобеспокоенно подмечал, что бледность так и не сошла с его лица, а серые, всегдаясные глаза полны тоски.

«Дьявол ее побери, эту бабу! – сердито подумалДелагарди. – Вот же ведьма! А с виду – ну просто Богородица с младенцемИисусом!»

Впрочем, он прекрасно понимал, что дело было не столько вэтой синеглазой женщине с ребенком, сколько в той, другой, которая стояла накрепостной стене и пронзительным голосом накликала проклятия на головуСкопина-Шуйского…

Это случилось чуть ли не месяц назад, когда они осадилиДимитров. Едва покончив с поляками под Троицей, послали отряд под началом князяИвана Семеновича Куракина – выкурить Сапегу из Димитрова. К нему присоединилисьи шведы Делагарди. Было их тысяч до четырех.

Сапега сначала дал бой за городом, однако мгновенно понялсвою промашку. Поляки на конях и в тяжелом вооружении не могли ловкоповорачиваться на вязком, липком снегу, ну а русские и шведы, более привычные кзиме и снегу, проворно сновали по снегу и льду на своих деревянных лыжах –легких, загнутых внутрь, недлинных и широких, устойчивых. Соединенное войскосразу побило многих поляков, прежде чем Сапега повернул своих гусар назад изаперся в городе. Войска у него осталось полторы тысячи – основная часть отрядаразбрелась за Волгу. Припасов в городе было мало, и Сапега послал гонца кРожинскому в Тушино – просить подмоги.

Но тому было не до Сапеги. После бегства Димитрия и Марины(об этом были мгновенно осведомлены русские и уже торжествовали победу) вТушине начался подлинный раскол. Часть донцов ушла к Марине в Димитров, частьринулась в Калугу, а часть пошла к Сигизмунду. Рожинский едва поспевалудерживать свою расползающуюся команду и поэтому не сразу откликнулся напросьбу боевого товарища, да и откликнулся весьма скупо, ибо недолюбливалСапегу. Отправил всего лишь двое саней с боевыми запасами да двадцать человек дляих сопровождения.

В зимнюю ночь, пользуясь темнотой, они пробились в Димитров,обманув русских, которым показалось, что идет большая сила. Подступивший наследующий день к Димитрову Скопин-Шуйский с основными силами едва голову неснял с князя Куракина за дурость, но дело уже было сделано: какое-никакоеподкрепление получено, полякам прибавилось сил и бодрости.