«Ни с кем счастье не играло так, как со мною: из шляхетскогорода возвысило оно меня на престол московский и с престола ввергнуло в жестокоезаключение. После этого, как бы желая потешить меня некоторой свободою, привеломеня в такое состояние, которое хуже самого рабства, и я теперь нахожусь втаком положении, в каком, по моему достоинству, не могу жить спокойно.

Если счастье лишило меня всего, то осталось при мне одноправо мое на престол московский, утвержденное моею коронацией, признанием меняистинной и законной наследницей – признанием, скрепленным двойной присягою всехсословий и провинций Московского государства. Марина, царица московская».

Да, в этом звании черпала она силы: она царица не по мужу, ктобы он ни был, а по коронации, по двойной присяге!

Но тут по самолюбию и чаяниям Марины был нанесен новый удар.До Тушина дошли слухи, что в ставку Сигизмунда направилась депутация отмосковских людей, готовых к переходу на его сторону и принятию его в качествекороля. Среди них было много тех, кто поддерживал Димитрия, кто присягал ему:Михайло Глебович Салтыков и сын его Иван, князь Василий Мосальский-Рубец, ЮрийХворостинин, князь Федор Мещерский, дьяк Иван Грамотин и другие дворяне идьяки, числом сорок два. После прибытия посланцев поляки решили, что завоеваниеМосковии совершено без боя… В разговоре с посланниками король снисходительноупомянул, что Марине Мнишек, как жене бывшего на престоле первого Димитрия, онготов сохранить какую-нибудь часть Московского государства – ту, что сочтутнужным уступить ей бояре…

По получении этих известий она едва не сошла с ума. Одна,покинута, не ведает, что делать дальше…

Табор продолжал волноваться. Предводители, которые былиродом познатнее, уже настроились отречься от Димитрия, тем паче что он их сампокинул. Но Димитрий был необходим тем шляхтичам, которые вышли из отечества,где потеряли собственность или не имели ее и хотели нажиться на завоеваннойМосковской земле. Нужен был он и тем, кто не думал о собственности, а простохотел пожить весело и вольготно, потешить саблю свою, напоить ее вражьей кровьюи показать воинскую удаль. В этом они более надеялись на самозванца, чем насвоего короля. Кроме того, в войске Сигизмунда нужно было подчинятьсядисциплине, а в войске тушинском царила полная свобода, тут даже Димитрия можнобыло порою послать по матушке – и ничего тебе за это не будет. Жаль им былосвоевольного, веселого житья в Тушине!

Барбара, всегда бывшая в курсе всех дел, передавала этоМарине и рассказывала, что очень шумят донцы, которые никому не верят и дажевыступают против своего атамана Заруцкого. Часть их хочет уйти под Смоленск, кСигизмунду, часть думает, что не надо покидать Димитрия.

И тут грянуло его послание…

Димитрий жаловался на коварство польского короля, называлего виновником своих неудач, обвинял в измене своих московских людей и впредательстве – служивших ему польских панов, особенно Рожинского, убеждалшляхту ехать к нему на службу в Калугу и привезти его супругу-царицу. Онпредлагал тотчас по 30 злотых на каждого конного, подтверждал прежние своиобещания, которые должны исполниться после завоевания Москвы; припоминал, чтоон прежде ничего не делал без совета со старшими в рыцарстве, так будет ивпредь. Димитрий требовал казни Рожинского или хотя бы изгнания его, избраниянового гетмана. Виновных в измене московских бояр и дворян он требовал привезтик нему в Калугу на казнь.

После этого письма в таборе все совершенно стало с ног наголову. Марина поняла, что другого случая переломить ход событий в свою пользуу нее не будет. Она выскочила из дому полуодетая, не сдерживая слез.

Пока бежала до соборной площади, пока металась между людьми,которые таращили глаза на ее едва прикрытую грудь и слушали, словно юродивую,со страхом, в голове беспорядочно метались мысли о том, что время ожиданиязакончилось. Так уже бывало в ее жизни, когда она словно бы впадала в некуюспячку, надеясь, что все сбудется само собой. Так было в Самборе и Кракове,когда она, сложив руки, просто сидела и ждала, когда Димитрий положит к ееногам корону московскую. Потом узнала про Ксению – и поняла, что порадействовать, иначе лишишься любви Димитрия, лишишься всех своих надежд. Такбыло в пути от Ярославля, когда вдруг поняла: надо самой решиться и признатьсвоим мужем неведомого Димитрия или не признать. Так же произошло и теперь. Онавсегда надеялась на какого-то мужчину, который должен дать ей желаемое –Московское царство, – но отныне будет надеяться только на себя!

В ней сейчас словно бы жили две Марины. Одна помнила своецарское достоинство и словно бы свысока смотрела на орущую толпу. Другая, забыввсякую стыдливость, металась по ставкам, умоляла, заклинала рыцарство, хваталаза руки знакомых и незнакомых людей, обещала все, что в голову взбредет, лишьбы расположить к себе сердца. Эта Марина поняла, что ее сила сейчас – не внадменности и сдержанности, ее сила сейчас – в слабости. И слабее этоймаленькой, худенькой, растрепанной, заплаканной женщины трудно было отыскать насвете!

Заламывая руки, она молила соотечественников и казаков непокидать ее:

– Неужто все унижения и муки наши были напрасны? Неужтомолились мы пустоте все эти годы? Неужто признаемся сами перед собой, чточаяния наши и надежды – не более чем пыль на ветру?!

Голос Марины срывался, глаза казались огромными отнепролитых слез. Она стояла на февральском ветру в одной сорочке, на которуюбыла спешно надета юбка. Худенькие плечи прикрывал платок, а ноги были кое-каквсунуты в сапожки. Тяжелая коса ее, всегда обвивавшая голову, расплелась иметалась по спине.

Казаки и шляхта нынче впервые увидели свою царицу безпривычной надменной брони, и многие даже не верили своим глазам: да точно лиэто Марина Юрь-евна?!

– Слушайте ее больше! – закричал Рожинский, вдругиспугавшись этой маленькой женщины так, как не пугался никого и никогда. –Это какая-то девка, а не государыня! Она такая же самозванка, как ее муж!

Кое-кто насторожился. Кое-кто захохотал.

– Эй, царица! Где твоя корона? – глумливовыкрикнул какой-то московит.

– Небось под юбкой прячет! – взвизгнулдругой. – А ну, задерем ей юбку, робята!

Несколько мужиков бросились к Марине. Она отпрянула,поскользнулась и упала в растоптанный снег.

– Вижу корону, вижу, вон, промеж ног! – завопилохальник и тут же подавился чем-то тяжелым, влетевшим ему прямо в разинутый роти раздробившим зубы. Не сразу он понял, что это кулак. А вот кому принадлежиткулак, разглядеть не успел, ибо в следующее мгновение последовал новый удар – влоб.

Мужик упал навзничь и испустил дух.