С налету, в ярости Скопин-Шуйский отдал приказ приступить кДимитрову, и сначала успех казался уже достигнутым. Видно было, что осажденныетеряют дух, как вдруг на стене появилась женская фигурка. Сначала, впрочем, ееприняли за юношу, потому что на ней была одежда польского гусара. Однако,скинув шапку и тряхнув головой, так что закрученная на затылке коса развилась иупала на спину, женщина стала подбочась и закричала, мешая польские и русскиеслова:

– Смотрите и стыдитесь, рыцари! Я женщина, но не теряюмужества и не собираюсь спасаться бегством! Да и кого вы испугались? Предателяи изменника! Разве может Бог встать на сторону предателя?!

– Она безумная, юродивая, – переговаривалисьрусские, слышавшие ее крики, однако Делагарди, бывший при осаде рядом соСкопиным-Шуйским, поразился его изменившимся обликом. Право, у храброгополководца был такой вид, словно он невзначай встретил привидение!

Тут же толмач подсказал Делагарди, что он видит перед собойне кого-нибудь, а Марину Мнишек.

Француз вытаращил глаза. Он много слышал об этойудивительной даме, о которой люди говорили со странной смесью ненависти ивосхищения, но ни в коем случае не равнодушно, и в первую минуту испыталоткровенное разочарование: было бы на что смотреть, было бы к чьим ногам метатьМосковское царство! Не иначе и первый Димитрий, и второй были одурманены этойневидной, маленькой женщинкой. Уж не колдунья ли она, которая наводит чары намужчин?!

– А про какого предателя она говорит? – спросилДелагарди.

Толмач перевел вопрос, но Скопин-Шуйский только дикопоглядел на своего сотоварища и ничего не ответил.

Впрочем, ответ был тут же дан со стены.

– Князь Михаил! – прокричала Марина громкимголосом. – Мечник царя Димитрия, слышишь меня? Помнишь ли ты погубленноготобою государя? Именем его я призываю тебя к ответу! Не думай, что тебе удастсяуйти от мести! Ты предатель – и смерть твоя будет достойна предателя, потомучто тебя обрекут на смерть те, кому ты доверишь свою жизнь! Сгинешь вместе сосвоим Шуйским, таким же предателем и клятвопреступником, как ты!

Толмач, опрометчиво переведший первый выкрик Марины, теперьзапнулся и принялся жевать губами, как если бы желал лучше откусить себе язык,чем вымолвить хоть слово. Только после настойчивых слов Делагарди он кое-какизложил смысл речи Марины – но и этого было достаточно, чтобы тот почувствовалсебя оскорбленным за своего храброго друга.

– Стреляйте в окаянную бабу! – крикнул в этомгновение кто-то из соратников Скопина-Шуйского, и вокруг загремели выстрелы:люди словно проснулись от зачарованного сна.

Однако пули миновали Марину, как если бы она былазаговоренная. Неторопливо подобрав косу, она закрутила узел на затылке испокойно сошла со стены, сопровождаемая невысоким, но чрезвычайно удалым с видушляхтичем, про которого Делагарди сказали, что это Сапега.

Как истый француз, Делагарди умел уважать достойногопротивника и с интересом уставился на польского воеводу, тотчас забыв о Маринеи ее выкриках. Он счел эту даму полубезумной и не придавал ее словам никакогозначения. Никаким обвинениям Делагарди не поверил. Ясно же, что для Мариныкаждый, кто приложил руку к свержению ее мужа, – враг и предатель. Эта дамапросто не соображает, что молотит языком!

Однако на Скопина-Шуйского вопли Марины произвели, кажется,огромное впечатление, потому что весь этот день он был рассеян, а наутроприказал основным силам отойти от Димитрова, оставив для осады только лыжников.Вообще говоря, это было разумное решение, потому что у московского войска небыло под Димитровом запасов для долгого сидения, а надвигающаяся распутицагрозила отрезать его от дорог, в то время как необходимо было еще дать не одинбой под Москвой, взять Тушино и Александровскую слободу.

Однако Делагарди не покидала уверенность, что со снятиемосады Димитрова можно было повременить день-другой, а поспешитьСкопина-Шуйского заставили именно проклятия «окаянной бабы».

По пути в Москву Скопин-Шуйский несколько оживился. Немалоприбавило бодрости известие, полученное из тушинского табора.

Волнение там дошло до крайних пределов. Рожинский услышал,что войско Скопина-Шуйского отошло от Димитрова и двинулось к Москве, ирассудил: если при такой неурядице князь Михаил нападет на табор, да еще впомощь ему ударят от Москвы, то дело кончится плохо. Он собрал оставшихся влагере шляхтичей и казаков и объявил: кому куда угодно, туда пусть всякий иидет. 15 марта он зажег табор со всеми его строениями и пошел к Волоку. Частьказаков рванулась к Димитрию в Калугу, другая, тысяч до трех, пошла заРожинским.

Стали под Иосифовым монастырем. Там войско опятьразволновалось, не видя перед собой никакой цели и чуя, что обещанноевознаграждение можно вовсе никогда не получить. На Рожинского подняли оружие.Его приверженцы стали защищать его и увели из толпы. В суматохе он упал накаменную лестницу и повредил бок, где была старая рана от пули. Ранарастравилась, а при том раздражении, в каком находился Рожинский в последнеевремя, мгновенно сделалась горячка. От этой горячки он и сгорел в несколькодней.

Весть о смерти одного из сподвижников самозванца смягчилаугрюмость Скопина-Шуйского. Вдобавок в Александровской слободе произошлособытие, которое, по мнению Делагарди, должно было окончательно исцелить егодруга от уныния.

Прокопий Ляпунов прислал в Слободу станицу [73] от Рязанскойземли. Станица заявила, что вся земля хочет, чтобы князь Михаил Скопин-Шуйскийбыл выбран в цари, потому что никто, кроме него, не достоин сидеть на престоле.

Делагарди с затаенным любопытством наблюдал, как поступитего друг. Уж больно велико было искушение – небось не меньшее, чем то, которымвраг рода человеческого искушал Иисуса! Впрочем, шведский полководец несомневался в благородстве Скопина, был убежден, что тот не сможет предатьсвоего сюзерена [74], каков бы плох он ни был, – и ничуть не удивился,узнав, что князь Михаил даже разговаривать не стал с выборными и удалил их отсебя.

Скопин-Шуйский запретил говорить об этом и в войске, непозволил сообщать государю, чтобы не восстановить его против рязанцев, однакоДелагарди не сомневался, что в Кремле так или иначе обо всем прознали. Онверил, что русский царь сумеет оценить самоотверженность полководца ивознаградить его за благородство.