Да что в ней было такое, в этой маленькой птахе, чтоЗаруцкий не мог избыть страсти к ней ни с какой другой женщиной, сколько нипробовал их? Все они были на один салтык [71], все одинаковы. Вроде бы итребовала своего молодая, буйная плоть атаманская, однако же в последнее времяЗаруцкий вовсе закуржавел в своем неисполнимом желании и лишь угрюмо качалголовой, вспоминая свою былую неуемную доблесть, которой гордился когда-то… дотех пор, пока не увидел невесту царя Димитрия… «польскую нимфу», как ее называлишляхтичи. Это слово «нимфа»– было неведомо Заруцкому, но, право, пристало кМарине лучше всякого другого имени. Было в нем что-то легкое, почти невесомое,воздушное – и в то же время тягостное, пугающее. Он безумно хотел Марину – ивраз боялся ее, чуя некую страшную, разрушительную силу ее натуры. Она сгубилаДимитрия, великого, великолепного человека, – она и Заруцкого сгубит.

Он знал это… знал, но ничего не мог поделать с зовом своейсудьбы!

Медленно откинулся на подушки, не выпуская ее из рук. Теперьголова Марины лежала на его плече. Судорожное дыхание, подавленные всхлипываниящекотали ему горло.

– Погоди немного, – уговаривал он сам себя, вбезумии своем не понимая, что шепчет вслух. – Ну еще немного погоди!Чуточку!..

– Что? – спросила она, приподняв голову. –Что ты говоришь?

Так уж вышло, что ее губы сошлись в это мгновение с егогубами. Это получилось нечаянно, однако Заруцкому почудилось, что Маринаосыпала его рот короткими, легкими поцелуями.

Все путы были порваны, доводы рассудка и сдержанностиобратились в прах. Он схватил Марину так, что она вскрикнула, подмял под себя,содрал юбку и сорочку одним махом – не снял, а именно разорвал на ней,отбросил, чтоб не мешали, и, придавливая коленом ее худенькое тело, принялсясрывать с себя одежду.

Казалось, нетерпение его не знает предела, а все ж нашлисьеще где-то последние крохи и помогли продержаться до той поры, пока сниметодежду. Сам не знал, не понимал, отчего хотел лежать с ней нагой, вжимаясь в еенаготу, чтобы не было меж ними никаких преград – ни мужа ее, ни одежды!

Когда, уже готовый навалиться на нее, посмотрел нараспростертую женщину сверху, содрогнулся от непонятного, непостижимогочувства, жгучего, как огонь, смешенья жалости и ярости.

Марина смотрела остановившимися глазами, лицо ее былоспокойно. Похоже, она ничуть не испугалась навалившегося на нее голого,голодного казака. И Заруцкий с ужасом понял, что, если она сейчас прикрикнет,оттолкнет его… он оставит ее в покое, отползет прочь, как побитый пес. И тогдаему останется только пойти на тот же обрыв, с которого кинулась бедная, глупаяМанюня, потому что жить отвергнутым Мариной он уже не сможет!

Гордость ударила в голову и оказалась тем кнутом, которым инужно было подхлестнуть его похоть. Он разбросал в стороны ноги Марины и состоном вторгся в ее тело. Замер, чувствуя, что сейчас умрет от накатившегоблаженства, отдаляя свой исход, потому что никогда в жизни не случалось с нимтакого счастья и хотелось длить его до бесконечности. И вдруг ощутил на своейпояснице сплетенные ноги, на шее – сплетенные руки… Раскаленные губы прочертилидорожку по его шее, а потом она вскрикнула повелительно:

– Ну! Ну еще! – и покорный своей властительницежеребец понесся, задыхаясь, по этой нескончаемой дороге, которая вся сплошьказалась ему усыпанной драгоценными каменьями, звенящими на разные голоса, какзвенит от птичьего пения июньский зеленый лес.

Они провели ночь, перемежая поцелуи разговорами, открываядруг другу то, что казалось тайным, навеки скрытым в глубинах их темных,яростных душ. Но если мужчина, обессиленный своей откровенностью, наконец уснулна полуслове, на полувздохе, то у женщины сна не было ни в одном глазу.Извергаясь раз за разом в ее ждущее, иссушенное одиночеством и безлюбьем лоно,Заруцкий словно бы питал водою некий погибающий цветок, пробуждая в нем жизнь…Измучив Заруцкого, Марина набралась от него здоровья, силы и мощи, ну арешимости ей и прежде было не занимать. Вот только счастье, которое онаиспытала в объятиях этого мужчины, могло стать для нее помехой… Она бояласьЗаруцкого – этот человек мог сломать ее, мог сломить, подчинить себебезвозвратно. Но она не игрушка для мужчин, даже самых лучших вовселенной, – она сама по себе. Она царица, а не рабыня. Мужчинампредназначено быть ее рабами.

Заруцкий что-то такое сказал, он-де умоляет Марину остатьсяв Тушине, потому что ее отъезд вызовет раскол в лагере. Но Марине только этогои нужно – вызвать раскол, не дать Рожинскому одурачить шляхтичей и поляков. Онане собиралась бежать – Заруцкий сам невольно подсказал ей эту мысль.

Марина соскользнула с постели, бросилась к столу, схватилаодно из очиненных перьев и торопливо, не подбирая слов – чудилось, все, что онасейчас пишет, продиктовано ей свыше! – написала на листе:

«Без родителей и кровных, без друзей и покровителей, водиночестве с моим горем, мне остается спасать себя от последнего искушения,что готовят мне те, которые должны бы оказывать мне защиту и попечение. Горькомоему сердцу! Меня держат как пленницу; негодные ругаются над моей честью, всвоих пьяных беседах приравнивают меня к распутницам и строят против меняизмены и заговоры. За меня торгуются, замышляют отдать меня в руки того, кто неимеет никакого права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду,свидетельствую Богом, что вечно буду стоять за свою честь и достоинство. Разбывши государыней стольких народов, царицею московской, я не могу возвратитьсяв звание польской шляхтянки и никогда не захочу. Поручаю честь свою и охранениехраброму рыцарству польскому. Надеюсь, что это благородное рыцарство будетпомнить свою присягу…»

Здесь досталось всем сестрам по серьгам, но больше всегокамней было запущено в огород Рожинского, которого отныне Марина считала своимкровным врагом – почти столь же ненавидимым, как Скопин-Шуйский.

Она оставила письмо на столе, пошла к двери… и оглянулась наспящего Заруцкого. На миг зажмурилась, чтобы навсегда запомнить, как онлежал, – поверженный богатырь, Самсон, остриженный Далилой.

Сердце ее преисполнилось гордости. Бесшумно отодвинулащеколду – откуда только силы взялись? – и выскользнула из комнаты. Увиделаждущие глаза Барбары, мельком улыбнулась – и велела немедля, спешно готовитьсяк отъезду, причем взять с собой только преданного казака-конюшего.

– И – тихо, как можно тише! – твердила она,загадочно улыбаясь. – Тише, тише!

Москва встречала героя.