И тут она заметила, что худой человек не просто так болтаетс ее дочерью, а осматривает ее ноги. У него были узкие изящные ладони инеобычайно длинные пальцы. У Татьяны мороз по коже побежал, когда она увидела,что эти пальцы ощупывают переломанные, безжизненные ноги ее дочери, а у Ритыспокойное выражение лица: кажется, она не чувствовала боли! У несчастной материподогнулись ноги от потрясения, и она села прямо на пол. Мужчина покосился нанее, но у Татьяны создалось впечатление, что он ее просто не видел: егоприщуренные темные глаза смотрели даже не на Риту, а словно бы внутрь ее ран.

– Ну что ж… – произнес он наконец задумчиво. – Дела неслишком хороши, но могли быть и хуже.

Что-то странное было в его голосе, и Татьяна не сразупоняла: странность в том, что он говорит по-русски. Причем не на парижскомрусском языке – у него был настоящий энский окающий говор, который Татьянапомнила с юности.

– Вы из Энска? – было первым, что невольно сорвалось с ееязыка, и худой человек уставился на нее, словно очнувшись, с превеликимизумлением.

– Мама… – хрипло прошептала Рита. И пояснила ему: – Это моямама, Татьяна Никитична. При ней можно говорить.

– Здравствуйте, – кивнул мужчина. – Я Федор, Тео, как менятут называют. Я из Энска, вы угадали. Я там врачом работал в областнойбольнице, в хирургии, но, как только война началась, на фронт ушел. Ну и… вотздесь оказался. – Он неловко развел своими удивительными руками. – Меня отдистрофии тут лечили. Видите, каким я стал «в гостях» у фашистов?

«О, тогда понятно, почему он так худ и измучен», – подумалаТатьяна. От Краснопольского она знала, что в отличие от дореволюционной Россиисоветское руководство во время войны отказалось от предложенной помощиМеждународного Красного Креста, который брался обеспечивать питаниемвоеннопленных. Русские пленные были в глазах своего правительства изменникамиродины и предоставлялись собственной судьбе.

– Бежал, чудом спасся… – продолжал Федор. – Ну, этонеинтересно рассказывать и страшно вспоминать. Главное сейчас – Рита, еездоровье. Я слышал, тутошние врачи за головы схватились. Неужели! – воскликнулон.

У Татьяны невольно слезы навернулись на глаза, такое этобыло словечко… из прошлого, из энского прошлого. Кажется, нигде в мире невосклицают так, как в Энске, – «неужели!». И еще там говорят: «Эх-а-яй!»Татьяна улыбнулась сквозь слезы.

– Схватишься небось! – усмехнулся Федор. – У меня в Энскебыл похожий случай – мальчишке размозжило ноги лесиной. Полез на груду бревен,приготовленных к стройке, ну и… А дело было не в самом Энске, аж в Княгинино. Покапарнишку дома сельский коновал пытался врачевать, пока в областную довезли,пока то да се, у него уже анаэробная инфекция началась. Думал, только одну ногуспасу, но удалось-таки две вылечить. Я его косточки по кусочкам собирал, влангеты укладывал. Гипс тут никак не возможен, нужны лангеты, которые можноснимать, чтобы обрабатывать раны и делать перевязку. У Риты, на счастье,инфекции нет, но… Надо же постараться, чтобы ноги были потом красивые, да?Девочка-то вон какая пригожая. Куда ж ей в шрамах, да буграх, да кривоногой?Нельзя!

Татьяна не удержалась, всхлипнула.

– Эх-а-яй! – вздохнул Федор. – Да уж, поплакать еще придетсяи вам, Татьяна Никитична, и тебе, Рита. Больно будет, но…

– Не страшно, что больно, – сказала Рита тем же хриплым,надорванным голосом, который появился у нее после ночи, проведенной вподземелье Нотр-Дам де Лоретт. Находясь без сознания, она громко стонала, аЖером и Томб по очереди зажимали ей рот, чтобы их не обнаружили, вот она инадорвала горло, хрипя. Впрочем, ерунда по сравнению со всем прочим. – Нестрашно, что больно, – страшно, что долго.

– Ну, деточка моя! – с докторской, отеческой интонациейпроговорил Федор. – Придется подождать. Ты ж хочешь красавицей остаться?

– Я хочу поскорей взять автомат и уйти в маки?, в партизаны,– угрюмо сказала Рита. – Для этого мне нужны здоровые ноги, больше ничего. Нато, о чем вы говорите, мне наплевать. Шрамы, красота… – недобро усмехнуласьона. – Какая может быть красота! О красоте можно будет подумать потом, когдакончится война.

Татьяна всплеснула руками, а Федор покачал головой:

– Да ладно тебе, успеешь еще навоеваться. Сами вы,резистанты, без посторонней подмоги фрицев не осилите. Вы говорите – боши, а мы– фрицы, – пояснил он, поглядев на Татьяну. – А в империалистическую ихназывали гансами, мне отец рассказывал. Так вот, сами вы их не осилите, а у наспокуда дела не шибко радостно идут. Прут, сволочи, на Россию почем зря. Самособой разумеется, мы их все же разобьем, но подождать придется. А союзники,помяните мое слово, не скоро еще раскачаются. Они сначала будутприсматриваться, кто верх возьмет: русские или немцы. Им ведь ни Гитлер, ниСталин не нужны. Ни фашизм, ни коммунизм. И вот когда победа начнет на нашусторону переходить, тут они раскачаются, союзнички-то. Кинутся со всех ног,чтобы Европу оттягать. Но это, говорю, еще не скоро будет. Так что ты неволнуйся, девочка, успеешь и вылечиться, и навоеваться. А я, чует мое сердце, увас тут надолго застрял, и как буду потом, дома, объясняться, один Господьзнает.

Он оказался прав во всем, этот русский – еще совсем молодой,но уже такой мудрый человек: и относительно своего, и относительного Ритиногобудущего.

Ровно год – год! – Федор Лавров лечил Риту, в буквальномсмысле слова ставя ее на ноги. Заодно врачевал и Эвелину, но тут его старанияоказались бессильны: она так и не поднялась, инвалидное кресло стало ее уделом.

Год Ле Буа кочевали по Франции: то в Бургундию, то в Париж,то в Ниццу – когда кости начали срастаться, Рите были показаны морские ванны.Федор следовал за ними под именем Тео Ксавье, домашнего врача (документыраздобыл всемогущий Краснопольский). Алекс сделался завсегдатаем дома 72 наавеню Маршала Фоша, где получал разрешение на переезд из города в город. Можетбыть, у кого-то и возникали вопросы, отчего вдруг молодая девушка обезножела,совершенно как ее бабуля, но деньги, которые Алекс щедро раздавал направо иналево, всем затыкали рты – и немцам, и прислуживающим имколлаборационистам-французам.

Рита не расставалась с книгой Дмитрия, пробитой пулями, каки ее ноги.

Татьяна постоянно жила между надеждой и страхом. Ждала:настанет-таки день, когда дочь выздоровеет, встанет на ноги и сделает хотьнесколько шагов без посторонней помощи. И смертельно боялась, потому что знала:свои несколько шагов Рита сделает прочь от дома. Уйдет туда, куда мечтала: вотряд маки?. Они никогда не говорили об этом, понятно было и так – решение Ритынезыблемо.

И вот наконец день настал.