– Нет, погоди. – Общак собрал в складки кожу на лбу. – А какмог твой папаша ей в восемнадцатом году секрет клада открыть? Ей что… ейсколько ж лет тогда, семьдесят, что ли?

– Да нет, – досадливо посмотрел на него Павел. – Папаша кладзарыл в восемнадцатом, а потом, прежде чем помереть в сорок четвертом (он воФранции обретался, там и познакомился с Ритой), рассказал ей о нем и попросилоткрыть секрет мне при случае. Ну а она в Союз долго не могла попасть, знаешьже, как у нас строго с иностранцами.

– Ага, ага… – самозабвенно кивал Общак и вдруг захохотал: –Ой, не могу! Болтаешь невесть чего, а я уши развесил. Иди ты, Пашка, со своимкладом!

– Иди сам, – терпеливо сказал Павел, потом протянул Общакуруку на прощанье и отправился домой.

А начальник станции, крутя головой и похохатывая, отправилсяк телефонистке Ксюше и велел вызвать районное отделение милиции. УчастковыйБурков приказывал ему непременно вызнать, для чего в Олкан приезжала загадочнаяиностранка. Вчера Общак доложил участковому про ее беременность, сегоднядоложит про клад. Пашка наврал про клад, конечно, такое только в кино бывает, вкаком-нибудь «Острове сокровищ», но его, Общака, дело маленькое: просилисообщить – он и сообщит!

В ожидании соединения начальник станции устроился натабурете, взял из стоящего под столом ящика бутылку пива (доставил с поездомзнакомый проводник), открыл ее о край стола, глотнул. Хотел еще глотнуть, нотут Ксюша соединилась с Бурковым.

Тем временем поезд все дальше уходил от Олкана. Ритасмотрела, смотрела в окно, потом отерла глаза и вошла в свое купе. Села на своюполку.

– Постель будешь брать? – сунула в дверь перманентную,неотвязную свою голову проводница.

– Да, конечно.

На противоположную полку шмякнулось что-то серое и, судя позвуку, сырое.

– Спасибо, – кивнула Рита.

Проводница так и ела ее глазами:

– Чо, перживаешь?

Она так и сказала: «Чо, перживаешь?»

Рита вздохнула. Видимо, какой-то местный диалект… олканский.Хотя нет, в Олкане так никто не говорил, там у всех обычный чистыйдальневосточный говор. А у девицы, видимо, особенный говор – поездной. Диалектпроводников…

– А у вас с Павловым чо, любов или как?

Она так и сказала – «любов».

Рита взглянула на нее повнимательней и качнула головой:

– Нет. У нас отношения сугубо… деловые.

Уходишь в никуда,

Не разгадав секрет,

Что значит наше – «да»

И что не значит – «нет».

– Ты на сопке Багульной была? – спросила проводница, глядя вупор.

Рита чуть шевельнула бровью:

– А что?

– Да то, – проводница пожала плечами. – Если была, значит,видела, что там на каменной стене написано. Это Павлов написал! Белой краской.Невесть сколько ее извел. Говорят, всю скупил, что в сельпо завозили, потомбабам наличники нечем красить было. Краска-то масляная, ее не смоешь такпросто! Ну, видела?

На Багульной сопке Рита не была. Но про сопку ту упоминалучастковый милиционер по фамилии Бурков, приятель Павла, частенько заезжавший кнему. Риту его приезды смущали, потом она поняла, что разговорчивый низкорослыйпарень просто выполняет свою работу: следит за ней. Конечно, в Х. стали искатьпропавшую иностранку и, конечно, нашли. Ладно, что не прислали какого-нибудьнеприметного человека в сером костюме!

Да, участковый говорил про Багульную сопку с каким-толукавым намеком, но Павел разговоров не поддерживал, а Рита слишком плохо себячувствовала, чтобы думать хоть о чем-то, кроме своих невеселых дел. Но вотопять про сопку… К чему клонит толстуха-проводница в кудрях? И при чем туткакая-то белая краска?

– А что? – повторила она, глядя настороженно.

– Ну, там, на гряде, написано громадными буквищами –СВЕТЛАНА!  – пояснила проводница. – С восклицательным знаком.

Рита даже качнулась назад:

– Кто?

– Светлана! – злорадно повторила проводница. – А меня, междупрочим, Светкой зовут…

Рита посмотрела ей в глаза. Глаза были голубые-голубые,просто удивительно голубые. До невозможности русские глаза!

– Девушка, – сказала она устало. – Вы мне стакан принесите,пожалуйста.

Голубые глаза растерянно хлопнули. Раз и еще раз.

– Какой стакан?

– Обыкновенный, стеклянный.

– С чаем, что ли? – прищурилась проводница. – Так я ещетитан не разжигала. С утра уже остыл, а до вечера еще далеко. Потерпишь?

– Мне не нужен чай. Мне нужен стакан.

– А чо ты с ним делать будешь? – Голубые глаза расширилисьизумленно.

– Есть буду, – спокойно ответила Рита.

– Чо? – Глаза расширились еще больше.

– Есть. Кушать. Принимать пищу. – Она чуть не ляпнула в томже ряду французское слово anger, но побоялась, что голубые глаза тогда вовсевыскочат из орбит.

Однако кудрявая оказалась не столь проста. Сделала любезноелицо:

– Вам граненый или тонкий с подстаканником?

На граненые стаканы Рита уже смотреть не могла. Сразувспоминались писатели, которые опрокидывали в свои рты содержимое стаканов неглотая, а как бы вливая алкоголь в пищевод. У Павла в доме тоже были граненыестаканы и еще – железные, когда-то эмалированные, но облупленные кружки. ДоселеРита таких не видела и от души надеялась, что Bon Dieu избавит ее от них ивпредь.

– Тонкий с подстаканником.

Стакан явился.

– Ты их правда жрешь или чо? – спросила проводница,прищурясь, с самой что ни на есть саркастической ухмылкой на пухлощекойфизиономии. – А тонкий попросила, потому что его жевать легче, чем граненые? –И не удержалась – захохотала.

– Слушай, Светка, – сказала Рита, вынимая из сетки обернутуюгазетой белую, с поджаристой шапкой буханку и чувствуя, что при одном запахеэтой благодати унимается сосущая тошнота. – Ты успокойся. Ты к надписи наБагульной сопке никакого отношения не имеешь.