Метеостанция оказалась таким же невзрачным строением, как ивсе остальные, только длинным, с десятком окон. Очевидно, здесь и жили, иработали: поодаль торчали горбыли с натянутыми меж ними веревками, на которыхполоскались простыни и полотенца. Рита подошла было поближе, но из окна,распахнутого настежь, вдруг донесся ужасный запах. Рита мгновенно его узнала:имела счастье обонять в Энске. Продукт назывался вроде растительное сало истоил весьма дешево, наверное, именно поэтому на нем любили готовить русские женщины.От этого запаха хотелось сразу повеситься, а сейчас еще и затошнило.

Рита зажала рот ладонью и проворно кинулась под горку,подальше от жилья. Мысль о капустном рассоле мелькнула как спасение. Она всталатак, чтобы пахнущий водой, солнцем, листвой ветер дул в лицо и уносилпрогорклую вонь.

«А ведь «Le onde aujourd’hui», очень может быть,заинтересовалась бы очерком об экзотической метеостанции в самых дебряхприамурской тайги, – мрачно подумала Рита. – Конечно, заинтересовалась бы! Новсе равно туда не пойду. И вообще, у меня не служебная поездка, а частная, я вотпуске! Конечно, недурно было бы привезти заодно эффектные материалы, но… еслитак складываются обстоятельства… если я вдруг заболела…»

Рита опустила голову, разглядывая зеленую мураву,испещренную розовыми звездочками дикой гвоздики. Махнула над ухом, отгоняя навязчивогокомара.

Какая-то странная болезнь к ней привязалась. Раньше желудокбыл покрепче. Она была в Марокко, Тунисе, Греции, но спокойно ела местную еду,более чем экзотическую. Как странно, что здесь, в России, где кухня отнюдь неотличается разнообразием и экзотикой, ее так скрутило… Впрочем, одноэкзотическое блюдо она все-таки попробовала сегодня – вареные головы горбуши. Апшенная каша и капустный рассол? С точки зрения французских гастрономов,экзотика не меньшая, чем кускус и маринованное мясо акулы. А между тем никускус, ни акулятина…

Рита не успела додумать. Коварный ветер внезапно изменилнаправление и донес от метеостанции запах жареного растительного сала, послечего все воспоминания о головах горбуши, пшенной каше и капустном рассолеоказались лежащими у ее ног.

Сорвав ветку полыни (она была тут какая-то гигантская) иразминая в ладонях стебель, она отошла подальше и огляделась. Видел ликто-нибудь, что с ней произошло? Вроде бы нет. Ни одной живой души надеревенской улице. Появилась вверху, на косогоре, большая рыжая собака,посмотрела на Риту изучающе, гавкнула зачем-то, да и ушла. И опять тишина ипустота.

Ага, вон идет Павел с какими-то брезентовыми сумками.Наверное, в них бутылки для проб воды. А белая палка с красными поперечнымилиниями – инструмент для измерения… Чего? Рита никак не могла вспомнить. В ушахзвенело, звон мешал сосредоточиться.

– Куда вы убежали? – удивился Павел. – Река левей.

– А я… – слабым, хриплым голосом проговорила Рита, – я… яхотела на цветы посмотреть. Ох, какие красивые!

И, прячась от пристального взгляда Павла, она шагнула втраву, в которой виднелись крупные дымчато-белые цветы, похожие на небольшие,удлиненные колокола. Сорвала их, поднесла к лицу. Они пахли нежно, тонко, чутьсладковато. Узкие темно-зеленые листья были прохладными, а внутриполупрозрачного, лоснящегося цветка словно бы таилась тень.

– Я не видела таких во Франции, – попыталась она улыбнуться.– У нас колокольчики лиловые или синие, а это…

– А это белые колокольчики. Насколько помню, по-латыни ониназываются Codonopsis cleatidea, – кивнул Павел.

– О, вы знаете латынь… – слабо удивилась Рита.

– Ну, я закончил биологический факультет в Шанхае, работал вХарбине на биостанции, – усмехнулся он. – Так что белые Codonopsis cleatidea отсиних Capanula rapunculoides отличу легко. И что касаемо первых, то вы мне ихочень напоминаете.

– Ой, спасибо за комплимент, – с трудом изобразила улыбкуРита, голова у которой кружилась все сильней. – Интересно, чем же?

– Вы такая же бело-зеленая, – любезно пояснил Павел и тотчасзачем-то швырнул на землю свои сумки и кинулся к Рите.

Она еще успела понять, что Павел это сделал для того, чтобыподхватить ее на руки, а потом лишилась сознания.

Всеволод Юрьевич Сазонов прижился у Ле Буа и стал для нихкем-то вроде родственника. Совершенно свой человек! Назвать его посторонним илихоть как-то возражать против его присутствия в доме ни у кого и язык неповернулся бы. Поселился он на рю Мадлен с того самого декабрьского дня, какпришел уже за полночь и рассказал обо всем, что произошло в соборе Нотр-Дам деЛоретт. Сазонов едва держался на ногах и был одет в какое-то отрепье, да еще счужого плеча. Он сказал, что его пальто и костюм залиты кровью застреленнойИнны Яковлевны и тяжело раненной Риты. При этом известии Татьяна и Эвелина обеповалились без памяти, так что потерявшимся от ужаса Алексу, Эжену иизмученному, потрясенному Сазонову пришлось приводить их в сознание. Татьянавскоре очнулась, поднялась. Следом и Эвелина очнулась, но подняться не смогла:у нее отнялись ноги. Она не позволила позвать к себе врача, убежденная, что этобесполезно. Эвелина только себя винила в случившемся, вспоминала губительныйсовет, который дала Рите, и видела справедливую небесную кару, что у нееотнялись именно ноги – ведь Рита где-то лежит с простреленными, перебитыминогами, и неизвестно, сможет ли она когда-нибудь ходить.

Но пока так далеко никто не решался заглядывать: главное,что она была жива. Рита и двое спасшихся резистантов из группы Максима(«гасконец» Жером и бледнолицый Томб) оставались пока в церковном подвале, кудаспустились, подняв известную Жерому плиту пола (кюре церкви был его дядей,потому и согласился тайно обвенчать Максима). Жером знал выход из церковногоподвала, он находился во дворе жилого дома на рю Бурдалу, буквально черездорогу от Нотр-Дам де Лоретт, но нечего было даже и думать выбраться оттуда сбесчувственной раненой девушкой на руках, в окровавленной одежде.

Обрывками знаменитого Эвелининого шифона они натугоперетянули перебитые ноги Риты, остановив кровотечение, а потом завернули ее втеплое пальто Сазонова. Единственным подтверждением того, что Рита еще жива,был ее бред. Она почти беспрерывно бормотала по-русски, и парни не понимали нислова, а Сазонов понимал, и чувствовал он себя – хуже некуда. Потому что Ритазвала не мать, не убитого жениха, а погибшего отца – Дмитрия Аксакова.