Малявин, угнув голову, забубнил про суд. Показал повестку.

– Не может быть! – сказал тот, снижая тон и ярость свою. В нем ощущался большой начальник.

Он лишь нажал кнопку звонка, и забегали женщины, неприступная Мэрико вскоре объясняла торопливо и подобострастно что-то по-армянски, кивая на Малявина. А судейский начальник что-то выговаривал, хмурился, морщил лоб. Потом полистал папку с бумагами с небрежным: ну, так я и знал. Сказал озабоченно:

– Ошибка вышла. Надо ехать домой и ждать тебе официального вызова.

Сказал так, будто речь шла о поездке в Эчмиадзин на экскурсию.

– Но я работу бросил!..

– Я тебе сказал, бывают ошибки. Тут у нас тысячи дел. Тысячи! А ты не узнал, кому поручено его вести, не нанял адвоката. Морочишь голову себе и нам.

– Когда же теперь? – спросил Малявин обреченно.

– Сказать не могу, не уговаривай. Июнь весь расписан. Теперь только в июле… Отпуска, понимаешь ли, людей не хватает, – закончил он решительно и ожег взглядом, будто намеревался добавить: «Разве на вас, мерзавцев, судей напасешься?»

У него смелости не осталось, чтобы по-настоящему рассердиться на страшную канитель, и он пошел, сморщив лицо, едва сдерживая подступившие слезы. Пошел длинным коридором, затем по лестнице на первый этаж, где приостановился, соображая: что делать дальше?..

У окна на казенной скамье сидела пожилая женщина в черном платье и черном платке. Иван видел ее в канцелярии, когда спорил с секретарем. Женщина сидела, устало горбя спину и сложив на коленях руки. Ему показалось, что смотрит она доброжелательно, будто хочет о чем-то спросить. Почему приостановился, спросил:

– У вас тоже дело затерялось?

– Нет. Из дела пропала бумага… Свидетельство о смерти мужа.

Он стоял молча и почему-то не уходил со смутным предощущением какой-то разгадки.

– Приезжий?.. Говоришь, из Уфы? И что за дело у тебя к ним? – спросила она без затей, с недосказанным сочувствием, которого стоит каждый попавший сюда впервые.

Малявин коротко пожалился, что обманули, когда приезжал в командировку, а теперь прислали повестку и снова…

– И ты денег не дал секретарю, да?

– А сколько надо?

– Сколько не жалко. Я давала ей двадцать. – Женщина едва приметно искривила губы в усмешке, которую относила к себе самой, что ведь дожилась!..

Малявина словно ожгло: «Всех-то делов!» Он зачертыхался, заохал и плюхнулся на скамью.

– Сколько лет тебе?.. Двадцать три? – удивилась женщина. – Как моему Сашико… Я думала, тебе меньше.

Последние ночи Малявин спал на лавке в воинском зале ожидания вместе с призывниками, потому что денег осталось только на билет до Куйбышева. И теперь простенький ужин, чистые простыни и даже запахи летней кухоньки, где ему постелила эта совсем вроде бы незнакомая армянка, стоили многого.

Разбудила она – семи не было. Принесла завтрак: сыр, жаренный с яйцами, лаваш, стакан мацони, что ели они каждое утро. Обыденно, как спрашивала до этого: «Где ночуешь?» – спросила:

– Денег на билет у тебя, Вано, хватит?

– Хватит, – твердо и решительно ответил Малявин, потому что тяготился нежданно обвалившейся добротой этой, судя по всему, совсем небогатой женщины.

Когда Сашико, с которым быстро сошелся и успел вечером вдоволь наговориться, подвез к вокзалу на своем милицейском «Урале», то Малявин, почти не смущаясь, попросил одолжить десять рублей: «А то вдруг на плацкарту не хватит до Уфы».

Сашико взялся шарить по карманам. Достал две трешницы.

– Больше нет с собой, – сказал он и покраснел, словно его уличили в чем-то постыдном.

Сержанту Сашико действительно было стыдно не иметь денег на карманные расходы. Его не раз назначали дежурить у выезда на аэропорт, где мог бы срывать рубли, но никак не удавалось свыкнуться с этими подачками-откупами, а когда деньги чуть ли не всовывали в карман, его отвращало лицо матери, особенно строгое после смерти отца, который подлых денег не брал.

Поезд медленно полз вдоль черноморского побережья на Адлер. Малявин удивлялся с мальчишеским простодушием не виданным до сей поры пальмам, платанам, диким джунглям ущелий, яркой сочной зелени и самому морю, подступавшему порой прямо к железнодорожному полотну, оно накатывало грациозно на берег, охлестывая снова и снова галечник, бетонные волноломы. Эта бесконечная неостановимая работа волн будоражила и удивляла.

А пассажиры в вагоне так же неостановимо ели жареных кур, домашние котлеты с резким чесночным запахом или пили чай с булками и разными сладостями, за что Малявин их ненавидел… У него едва хватило денег на билет до Куйбышева, но его сейчас волновал не столько вопрос, как добираться дальше до Уфы, сколько запах котлет. Глядя на сытых улыбчивых пассажиров, Малявин решил никогда больше не улыбаться. Знакомые девушки начнут расспрашивать: «Почему Ваня всегда серьезный?..» Кто-нибудь скажет: «Он пережил жуткую трагедию». Те ахнут, начнут приставать с расспросами, трогать пальчиками шрам, допустим, на щеке. А он, молодой, красивый, будет смотреть печально мимо них.

Выдумывать дальше и жалеть себя Малявину помешал кавказец с нижней полки.

– Эй, братан, спускайся. Кушать будем.

Иван заотнекивался и отвернулся к стене. Однако кавказец растормошил, заставил спуститься. А на столике лоснится курица, свежие овощи, сыр опрятно белеет рядом с зеленью. Чернявый крепыш, радушно улыбаясь, стакан в руки толкает:

– Давай, брат, за знакомство…

Полстакана чачи, этого крепкого виноградного самогона, маханул Малявин, не раздумывая, и впился в курицу зубами и губами, перемалывая по-собачьи мелкие косточки. Кавказец назвался Володей, а Рамазан – фамилия или прозвище, сразу не разберешь, подсовывал колбаску копченую, сыр, в стаканы чачи подливает.

В тамбуре, под перестук вагонный да под сытую хмельную радость, разговор вяжется бесконечный. Про командировку, про суд несостоявшийся.

– От же падлы! – негодует раз за разом Володя, сочувствие проявляет. Потом сам детство сиротское вспомнил, как убегал из детдома к родственникам. Теперь приходится вкалывать с утра до ночи, чтоб у себя в Аджарии домик небольшой, двенадцать на двенадцать, построить.

Когда допили бутылку чачи и вторая на столе появилась, начал Володя Рамазан про шабашку свою казахстанскую рассказывать. А Малявин встречь ему – про шабашку на кондитерской фабрике и что ему рублей четыреста не хватает теперь, чтоб долги погасить…

– Пустяк четыреста рублей! – вперебивку гудит Володя. – У меня в бригаде народ по куску имеет за месяц.

– Не может такого быть! – удивляется Малявин и натужно смеется: нас, мол, не проведешь. А у самого глаза замаслились, ему понравиться хочется Рамазану, мастеровитость свою доказать, из-за чего начинает слегка привирать… Что и не столь важно. Важно, что Володя согласен взять с собой на настоящую шабашку, где через месяц можно получить тысячу рублей и сразу расплатиться с этими долбаными долгами.

– И суд мы твой купим с потрохами! Плюнь на них.

– Ты