– Пусть остаются, – посоветовал кто-то из автобуса.

– Девушка, ну нельзя же!..

Лишь водитель, неторопливо-расчетливый, был на их стороне и двери не закрывал. Лиза сама поцеловала в губы с горестным: «Ах, Ванечка!»

Дверь захлопнулась, цапнув его по кисти, и она поехала к своему самолету. А он махал ей рукой и не мог понять, почему же Лиза плачет, ведь они скоро, очень скоро увидятся.

Глава 21

Беспредел

Тогда Малявин этого слова не знал, не понимал его зэковской сути, лишь много позже, вспоминая второй приезд в Ереван и заранее напрягаясь от подступающей обиды, он выговаривал каждый раз: «Ну и беспредел!» И то, что нарсуд Шаабянского района находится на дальней городской окраине, куда нужно ехать с тремя пересадками, обмозолив язык в расспросах, представлялось злым умыслом.

Он стоял на перекрестке перед массивом частных домов, простиравшихся на многие километры, и высматривал правильное направление. Услышал грохот обвала, звон разбитого стекла. Впереди на улице увидел милицейский «уазик», белую «Волгу», а чуть дальше Малявин разглядел колесный трактор, удавом выгнувшийся толстый трос, переброшенный через забор. Трактор всхрапнул, рывком дернулся с места, и большая остекленная конструкция с грохотом начала разваливаться на куски. Падали рамы, выгибались и лопались металлические крепления, деревянные брусья, обнажая головки роз и гвоздик. А рабочие под окрик милиционеров заново перецепляли монтажные крючья, чтобы выдернуть остатки теплицы.

– Ага, забегали цветочные спекулянты! Давай, давай их, чертей!.. – выговорил тихонько Малявин, готовый сам участвовать в погроме теплиц.

Трактор выволок длинный трос в улицу и поехал к следующему дому. Здесь возле ворот неприступной стеной стояли мужчины разных возрастов, но милицейский офицер прошел сквозь них, как шило. Они стояли молча, будто каменные изваяния, понимая, что за одну оторванную пуговицу на милицейском мундире навесят такой срок, что ой-е-ей! Лишь странным показался Малявину вид их, совсем не спекулянтский. Обычные работяги, одеты, как повсеместно, а руки их, сложенные на груди, были, как у всех работяг, большие и темные от загара, словно специально изготовленные, чтоб можно было отличить работяг от неработяг.

Не доходя до машин, Малявин перешел на противоположную сторону улицы, чтобы не столкнуться с массивным армянином, который взялся было за дверцу белой «Волги», но сзади наскочила пожилая женщина с выбившимися из-под косынки волосами. Уцепив за фалду пиджака, она выкрикивала что-то, похожее на проклятия, а мальчик-подросток и девочка лет четырнадцати оттаскивали ее.

Малявин подумал, что у них, наверное, тоже нет отца, а то бы он договорился с начальником. Ему расхотелось участвовать в этом погроме, жаль стало кусты крупных алых роз с поникшими обломанными ветками…

«Так ведь спекулируют, наживаются, как-то по телевизору показывали, аж триста тысяч нашли у торговцев цветами», – подумал Малявин, оправдывая кого-то и себя в том числе. Он шагал к серой двухэтажке народного суда, не подозревая, что через несколько лет на волжском знойном левобережье увидит, как ползут, грохоча гусеницами, трактора, круша теплицы, парники и помидорные плантации частников. И будет падать под гусеницы старик, защищая родную тепличку «пять на три», и биться в истерике вдова, и стоять с мигалкой желтый «уазик», и мелькать такие же милицейские спины, и так же ярко светить с небес майское солнце… Только называться этот беспредел будет иначе, и править страной будет не бровастый, а лысый говорун с сатанинской отметиной на челе.

В Шаабянском нарсуде его никто не ждал.

– Но у меня повестка. Здесь же написано… – лепетал он и совал ее каждому, как индульгенцию для прохода в рай.

Одну из женщин по имени Мэрико все же допек, она долго ворошила папки, куда-то ходила, с кем-то перекрикивалась, не выходя из кабинета, а потом объявила, что судебное заседание переносится на июль.

Такого он не ожидал, был обескуражен, возражал вяло и без напора, что летел две тысячи верст, бросил работу и ему никак нельзя ждать. Но ни эта смуглая блондинка, ни другая, шатенка, ни мужчина, сидевший напротив, слушать его не хотели, отмахивались, выговаривали, будто в отместку:

– Тебе же русским языком пояснили: в июне. В июле!

В суде царили суета и толчея, двери кабинетов сторожили угрюмые посетители, русская речь здесь звучала нелепым диссонансом. Несколько часов Малявин просидел перед дверью в кабинет помощника прокурора и даже зашел внутрь, уселся на стул, но все одно его не замечали, обносили взглядом, а когда попытался подсунуть повестку, то помощник крутнулся на стуле, оглядел с показным удивлением, сказал:

– Я с человеком беседую. Вы что, не видите?

Все повторилось на следующий день, и Малявин, понял, что не пробиться. Вата.

Ждать всегда нелегко, вдвойне нелегко, когда душа не на месте и денег в обрез. Малявина теперь не интересовали люди, сам город, солнце или дождь, ему хотелось лишь одного – скорее покончить с этой маетой раз и навсегда, и он вычеркивал с радостью каждый прожитый день из оставшихся десяти, словно это были не его дни, а чужие, заемные, и каждый вечер, как скряга, пересчитывал деньги, а потом укорял себя, но изменить ничего не мог: пачка дешевых сигарет, газеты, рубль за ночевку в комнате отдыха на вокзале, один раз в день горячий обед – ничего лишнего, а все одно уходило пять-шесть рублей. Поэтому девятого июня ему пришлось взять пять рублей из заначки, отложенной на билет до Уфы, чтобы сходить в баню и привести в порядок себя и одежду – от ботинок до воротника рубашки.

Десятого июня к обеду Малявин уяснил, что его беззастенчиво обманывают. Никто в Шаабянском нарсуде не знал, почему отменили заседание.

– Как они могли назначать судебное разбирательство, если я дело твое в глаза не видел?! – удивлялся и негодовал приятный, улыбчивый помощник прокурора на транспорте. И твердо обещал разобраться.

На следующий день все повторилось, его снова ругали, виноватили за бестолковость, а он никак не мог понять, чем провинился перед ними, униженно оправдывался, уговаривал помочь.

Блондинка Мэрико не смогла отыскать его дело, а может быть, не очень хотела. Она выговорила раздраженно:

– Заморочил нам голову, не числится твоего дела за нами…

– А как же повестка? Здесь написано: в Шаабянском!.. Здесь написано!..

Малявин закричал, стуча ладонью по столешнице: «Написано!» И стал ругать всяко нарсуд, город Ереван и всю страну.

Рослый мужчина в костюме-тройке, проходивший мимо, цепко поймал за локоть и потащил Малявина по коридору, затем втолкнул в кабинет и швырнул на длинную вереницу полумягких стульев.

– Что ти позволяешь? Хулиган! Пятнадцать суток надо, да? Хочешь? – выговаривал он, надвигаясь горой вместе со своей ухоженностью и запахом