Потом однажды прихожу в детсад, чтобы забрать её домой, а ко мне воспитатель с жалобой: «Вы уж извините (а я тогда работала в райкоме партии), – говорит, – у нас ЧП». – «Что такое?» – «Вашу девочку мальчик хотел укусить, а она его ударила прямо в солнечное сплетение. Он и сознание потерял – пришлось медсестру звать на помощь…» Вот и результат той недавней возни её с Андрюшкой, который старше её на семь лет. После этого случая тот парнишка уже близко к Алёнке не подходил. А стоило ему к какой другой девочке подойти, так та сразу кричала: «Алёна!» И тот убегал тут же. Так и отвадила она его от такого занятия.

Аналогичный случай был уже в школе, в старших классах, уже в Лучегорске. Мальчишка, который сидел с нею за одной партой, всё время тыкал в её коленку остриём шариковой авторучки. Увещевания не помогали, и ей это вскоре надоело. Однажды прямо на уроке она двинула его локтем под дых, он и сомлел сразу – уронил голову на парту, аж брякнуло на весь класс. Учительница всполошилась, выгнала Алёнку из класса, потом вызвала родителей к директору…»

Этим одноклассником и был её будущий муж – Андрей Владимирович Кузнецов. Влюблён в Алёнку был с пятого класса и вот таким способом проявлял свои чувства к ней. Они до окончания школы сидели за одной партой. Как-то в 6-м классе учительница попыталась их рассадить за разные парты, а он разревелся в буквальном смысле, закатил истерику. Забегая вперёд, скажу, что брак их всё-таки распался примерно через 11 лет. Вот такие дела…

Ну а осенью того же года уже меня собирали всем гамузом в первую в моей жизни поездку за границу: краевое отделение Союза журналистов СССР как-то неожиданно наградило меня путёвкой в Международный дом отдыха журналистов в Варне. Хотя тогда и была в ходу поговорка, что, мол, «курица не птица, а Болгария не заграница», но для меня всё-таки это было событие настоящее. Кстати, Илька уже побывала за рубежом раньше меня – в соседней с нами КНДР. В другие страны мы тогда ещё не ездили.

Одному собраться, конечно, было бы проблематично – и страна жила тяжело, а провинция, вроде Лучегорска, и тем более. Помогли рекомендации бывалых уже в этих поездках людей и их советы, а особенно мои ребята, уже пустившие корни в столичном городе Приморья – Владивостоке. Так, например, дефицит курева решил разом Андрюшка: он привёз из города два объёмных блока сигарет с фильтром отечественного производства «Космос» – по 30 пачек в каждом. Поистине царский подарок по тем ущербным временам. Где и как ему удалось достать их в то время, когда нам на периферии выдавали каждый месяц сигареты-папиросы поштучно в одни руки на каждого курящего по списку, я, разумеется, не спрашивал. Привёз он мне и две железные банки растворимого индийского кофе – тоже в нашем захолустье дефицит: сказал, что там его можно будет выгодно продать, чтобы выручить деньги на карманные расходы, потому что давали нам на весь месяц поездки всего 100 болгарских левов, равных нашим ста рублям – 50 левов выдали в банке Владивостока, а остальные 50 обещали выдать уже в Варне. Советские же деньги ни в коем случае нельзя было использовать там, как и доллары, которых в то время у нас и не было совсем. Сам купил по десятку баночек дальневосточных деликатесов той поры: малосольных ивасей и криля, которого в то время ещё добывали наши рыбаки в водах Антарктиды. Ни икры, ни крабов даже во Владивостоке было не найти. Ещё заранее приобрёл другой «дефицит»: две бутылки водки – «Столичную» и «Московскую», поскольку свой очередной день рождения приходилось отмечать в Болгарии, и не хотелось его праздновать «по-комсомольски» на сухую.

Из Хабаровска в Москву я впервые летел на большом пассажирском самолёте. Это был легендарный «Ту-104». Шёл он по дуге большого круга – по северам, и хорошо были видны и днём и ночью многочисленные факелы попутного газа на нефтепромыслах в полярной тундре. Приземлились утром в «Домодедово», и до города доехал на такси – до Ярославского вокзала. По возвращении из Болгарии я намеревался ещё навестить тёщу в городе Сокол, где, похоронив мужа, она в одиночестве жила в большом доме, построенном Иваном Ивановичем, отчимом Иринки. Поэтому хотел чемодан с подарками для Александры Зиновьевны пристроить на месяц в камере хранения. Но к великому моему огорчению нигде его не брали на такой срок. Совсем уже отчаявшись, я обратился за помощью к молоденькому милицейскому лейтенанту, попавшемуся мне на глаза. Объяснил ему, кто я, откуда и куда еду и что не могу пристроить на время поездки чемодан на хранение. Он терпеливо выслушал меня, потом по подземным переходам повёл меня куда-то в сторону от этих камер совсем к другой, и выглянувшему в окошко пожилому мужику коротко сказал: «Оформи на месяц…» И этот новый «хранитель» без слов закинул мой чемодан на самую верхнюю полку и выдал мне квитанцию. Пока он оформлял приёмку, мой благодетель незаметно исчез в толпе пассажиров, и я даже не успел сказать ему хотя бы просто «спасибо».

Недалеко от станции метро «Парк культуры» я нашёл Дом журналистов. Там меня направили на ночлег в загородную гостиницу, до которой надо было доехать сначала до станции «Речной вокзал», потом автобусом куда-то за город. Добрался туда уже затемно – шла последняя декада октября, и сумерки падали как-то неожиданно сразу. А утром мы, туристы-журналисты, уже организованно все вместе добрались до Белорусского вокзала, где нам предстояла посадка на поезд до Болгарии.

В отличие от поездки в Москву в 62-м году на этот раз мне столица показалась очень неустроенной и неуютной. Кругом был мусор, люди угрюмые и всё время куда-то торопящиеся. В магазинах, как и у нас на периферии, практически ничего нельзя было купить – ни сигарет, ни спиртного. Правда, поговаривали, что в некоторых магазинах вдруг неожиданно начинали продавать колбасу хорошего качества и без каких-либо ограничений, но мне такие пока не попадались. Зато в одном из буфетов на вокзале я впервые в жизни попробовал неведомую доселе фанту. Честно, напиток этот мне не понравился. Но зато купил один из первых номеров только начавшей выходить «Российской газеты» и с удовольствием её прочитал. С её страниц вдруг пахнуло вполне ощутимым ветром неизбежных перемен и одновременно печалью о безвозвратно уходящей эпохе и очень робкой надеждой на лучшее будущее. Все мы тогда находились в таком