что я только что услышал, поскольку я не мог избавиться от ощущения, что замечания врачей относились к новорожденному младенцу. Я заметил также, что у медсестер, когда они ходили взад и вперед по коридору, был мрачный и испуганный вид, совершенно не похожий на суетливую важность, которую женщины всегда принимают в подобных случаях. День тянулся, и ближе к вечеру, не дождавшись зова от моего хозяина, я рискнул войти в комнату и спросить, не принести ли ему чего-нибудь перекусить. Он снова поднял голову с яростным взглядом и закричал: "Прочь!" таким ужасным голосом, что я в ужасе выбежал из комнаты, не смея больше приближаться к нему в тот день.

На следующее утро я снова собрался с духом, чтобы войти в его комнату. Я нашел его полулежащим на кушетке. На мой вопрос, могу ли я что-нибудь для него сделать, он кротко, как ребенок, попросил принести ему кофе. Оно, казалось, оживило его, и он позволил себя одеть, как это обычно происходило, хотя его поведение было как у человека, получившего сокрушительный, ужасный удар. Затем он приказал мне идти в детскую.

– Спроси, – сказал он, – как, – и здесь он, казалось, сделал паузу, словно сомневаясь, какое слово использовать, – как это.

Я сделал все, как он хотел, и одна из медсестер приказала мне сказать виконту, что "все идет хорошо". Новость, казалось, не произвела вдохновляющего эффекта на моего хозяина, который все еще сохранял то же удрученное настроение, что и раньше. Они, однако, усилили мое любопытство относительно младенца, к которому они относились. В течение следующих нескольких дней все продолжалось примерно так же. Один за другим доктора отбыли в Париж, их зловещий вид ничуть не утратил своей мрачности, по крайней мере, если судить по внешнему, несмотря на хорошо заполненный конверт, который я вручил каждому, когда он уходил. Бедная виконтесса была похоронена в семейном склепе в часовне замка, при этом никто не присутствовал, кроме убитого горем мужа и нескольких старых семейных слуг.

По прошествии нескольких недель мой хозяин, безусловно, восстановил часть своего потерянного настроения и стал более естественным в своих манерах, хотя и не веселым. Однако я заметил одну вещь, которая показалась мне странной. Он никогда не приближался к детским комнатам, где содержался младенец. Раз в день он посылал меня узнать, всегда используя одно и то же выражение: "как там оно". На этот вопрос я, как обычно, получал все тот же ответ, что "все идет хорошо".

Эта постоянно повторяемая фраза только еще больше разжигала мое любопытство, но, несмотря на многочисленные попытки, которые я предпринимал, под тем или иным предлогом, получить доступ в комнату медсестер, я всегда терпел неудачу. Однако я пришел к одному выводу, и он заключался в том, что ребенок, судя по энергичным крикам, доносившимся из детской, должен быть определенно здоров. Но это не объясняло тайну, которую видели медсестры.

Дела шли своим чередом, пока, наконец, не прошел почти год с рождения таинственного младенца и смерти бедной виконтессы. Тем не менее, я нанес обычный ежедневный визит в детскую, и получил тот же неизменный ответ. Тем не менее, пронзительные детские крики свидетельствовали о живучести их источника. Однажды виконт заперся и сел писать. Закончив, он вручил мне три письма, чтобы я передал их почтальону. Я видел, что они были адресованы трем врачам в Париже, и пришел к выводу, что виконт по какой-то причине решил вызвать трех врачей, которые посещали нас год назад; и когда три дня спустя эти джентльмены появились в замке, я поздравил себя с точностью своих предположений. Я про себя решил, что теперь я раз и навсегда проясню тайну, окружающую младенца в детской. В тот же день, после приема врачей в своих личных апартаментах, виконт вышел оттуда в сопровождении своих гостей и направился к детской, в которую, как я теперь заключил, он собирался войти впервые. Я был прав. Дверь открылась и закрылась за ними, не дав мне возможности заглянуть внутрь, хотя я следил за группой так внимательно, как только осмеливался, в надежде увидеть что-нибудь, что утолило бы мое любопытство. Почему я, рассуждала я, ближайший и самый доверенный слуга виконта, должен быть отстранен от участия в тайне, которая все это время была собственностью тех двух женщин? Я был вынужден сделать вывод, который теперь я вижу вполне понятным, что, во-первых, мой возраст – мне был всего двадцать один год – не был таким, чтобы внушать доверие к моей осмотрительность, если предположить, что существовала какая-либо причина для проявления этого ценного качества; и что, во-вторых, не было никакой необходимости делать меня хранителем тайны, связанной с детской, как это, безусловно, было в случае с женщинами. Медсестры, я должен добавить, опровергли общепринятое представление о неспособности женщины хранить секреты, сводя на нет все мои хитрые попытки проникнуть в эту тайну дерзостью, обольщением или лестью.

Примерно через час компания вышла из детской и вернулась в апартаменты виконта. Они вошли, дверь за ними закрылась, и я остался в прихожей. Приготовьтесь, джентльмены, к поступку с моей стороны, за который я приношу извинения и который на таком расстоянии во времени заставляет меня смеяться и чувствовать стыд за себя – я приложил глаз к замочной скважине, и когда я обнаружил, что обитатели комнаты были вне моего зрения, я приложил ухо и прислушался. Но, тогда, помните, мне был всего двадцать один год. Я мог различать голоса, и виконт заговорил первым.

– Господа, – сказал он, – вы видите, что ваши предсказания ошибочны. Прошел год с момента рождения этого… этого… И все же мы должны помнить, что это моя плоть и кровь – мой ребенок. Неужели ничего нельзя сделать – ничего со стороны таких выдающихся ученых, как вы, – чтобы избавить меня от ужасной дурной славы, которая будет связана с моей фамилии, если существование этого… когда-нибудь станет достоянием общественности? Нельзя ли, например, провести операцию, с помощью которой можно было бы удалить одно из лиц, не причинив вреда младенцу?

– Невозможно, мой дорогой виконт, невозможно, – ответили врачи. – Любая операция, подобная той, о которой вы упомянули, повлечет за собой разрушение органов чувств, действующих непосредственно на мозг, и никто не даст гарантий положительного результата.

– На этой стадии младенчества невозможно, – сказал другой, – определить, какая степень связи существует между лицами этой двойной головы. Поэтому вы должны извинить меня, виконт, за то, что я сейчас высказываю какое-либо мнение относительно того, что должно быть сделано.

– В любом случае, – заметил третий, – Природа почти наверняка