— Я… — Кленнэм поперхнулся, закашлялся иумолк.

— Да вы простудились, — сказал Дэниел Дойс,по-прежнему не глядя на Кленнэма.

— Я полагаю, они помолвлены? — небрежноспросил Кленнэм.

— Нет, нет, это мне доподлинно известно.Молодой человек добивался этого, но не добился. С тех пор как они вернулись изпутешествия, он с позволения нашего друга является в гости по воскресеньям, нои только. Обманывать отца и мать Минни не станет. Вы путешествовали вместе сними и не могли не видеть, какими тесными узами, нерасторжимыми даже в смерти,связаны члены этой семьи. Ничего более того, что все мы видим, между мисс Миннии мистером Гоуэном нет, я в этом не сомневаюсь.

— Ах! Довольно и этого! — воскликнул Кленнэм.

Мистер Дойс пожелал ему доброй ночи тономчеловека, услышавшего если не вопль отчаяния, то стон боли, и стремящегося хотьнемного подбодрить и утешить того, у кого этот стон или вопль вырвался. Должнобыть, это было просто очередное чудачество с его стороны; не мог же он услышатьчто-либо подобное без того, чтобы и Кленнэм это услышал.

Дождь лил упорно, барабанил по крыше, глухоударял в размокшую землю, шумел в кустарнике, в оголенных ветвях деревьев.Дождь лил упорно, уныло. Ночь будто плакала.

Если бы Кленнэм не принял решения невлюбляться в Бэби, если б он проявил ранее упомянутую слабость, если бымало-помалу убедил себя поставить на эту карту все свои думы, все свои надежды,все богатство своей глубокой и нерастраченной души — а потом увидел, что картабита, тяжко пришлось бы ему в эту ночь. А так…

А так только дождь лил упорно и уныло.

Не следует думать, будто Крошка Доррит дожиладо своего двадцать второго дня рождения, не имея ни одного поклонника. Даже вунылой тюрьме Маршалси вечно юный Стрелок порой натягивал тетиву своегостаренького лука, и неоперенная стрела вонзалась в сердце того или иногопансионера.

Впрочем, поклонник Крошки Доррит непринадлежал к числу пансионеров. Это был наделенный чувствительным сердцем сынодного тюремного сторожа. Отец мечтал со временем передать незапятнанныйтюремный ключ сыну и потому с самого нежного возраста приучал последнего кобязанностям своей профессии и к честолюбивой надежде, что эта профессиясделается наследственной в семье. А пока что будущий преемник отцовского званияпомогал матери, которая держала на углу Хорсмонгер-лейн (не все сторожа жилипри тюрьме) небольшую табачную лавочку, пользовавшуюся широкой популярностьюсреди обитателей Маршалси.

Еще в те далекие времена, когда его дамасердца сидела, бывало, в детском креслице у очага караульни, Юный Джон (Чиверипо фамилии), который был годом старше, подолгу не сводил с нее восторженноговзгляда. Когда они вместе играли на дворе, его любимая игра состояла в том, чтоон запирал ее в воображаемую тюрьму, а потом выпускал на волю за настоящийпоцелуй. Когда он настолько подрос, что мог дотянуться до замочной скважинытюремных ворот, он не раз оставлял отцовский обед или ужин стынуть на ветру вто время, как сам до рези в глазу любовался на свою возлюбленную при помощиэтого нехитрого оптического прибора.

Быть может, в беспечную пору детства, когда нестрашна простуда и можно (о счастье!) не думать о своих пищеварительныхорганах, влечение Юного Джона порой несколько ослабевало; но с годами оноокрепло и превратилось в неугасимый пламень. В девятнадцать лет, по случаю днярождения Крошки Доррит, он вывел мелом на стене напротив ее дверей: «Приветтебе, волшебное созданье!» В двадцать три он научился робко преподносить повоскресеньям сигары Отцу Маршалси, бывшему в то же время отцом царицы егосердца.

Юный Джон был невелик ростом; тоненькие ножкиего часто спотыкались, реденькие белесые волосы разлетались во все стороны.Один глаз (быть может, тот, что глядел в замочную скважину) имел наклонностьслезиться и казался больше другого, как будто постоянно был вытаращен отудивления. Силою характера Юный Джон не отличался. Но у него была большая душа— возвышенная, открытая, преданная.

Робея перед кумиром своих грез, Юный Джон немог быть чересчур самонадеянным, но все же в размышлениях об интересующем егопредмете он взвешивал все положительные и отрицательные стороны. И при всемсвоем смирении ему удалось усмотреть здесь кое-какую закономерность,позволявшую верить в счастливое будущее. В самом деле: скажем, все сложится клучшему, и они поженятся. Она — дитя тюрьмы, он — тюремный сторож. Разве неподходит одно к другому? Теперь дальше: скажем, он получит помещение притюрьме. И тогда она будет жить бесплатно в той самой комнате, которую стольколет нанимала за деньги. Разве нет в этом заслуженной справедливости? Из окнакомнаты, если привстать на цыпочки, можно увидеть, что делается на улице; аесли увить окно душистым горошком да еще повесить клетку с канарейкой,получится просто райский приют. Разве не заманчивая перспектива? И потом жизньв тюрьме имеет даже свою прелесть: по крайней мере принадлежишь только другдругу. Вдали от человечества, оставшегося по ту сторону тюремной стены (несчитая той его части, что заперта по эту); лишь понаслышке зная о его горестяхи тревогах от пилигримов, идущих на богомолье в Храм Неплательщиков; деля своевремя между райским приютом наверху и караульней внизу — так будут онискользить по реке времени в идиллической безмятежности семейного счастья. И сослезами умиления Юный Джон завершал свои мечты картиной надгробного камня насоседнем кладбище, у самой тюремной стены, со следующей трогательной надписьюна нем:

Здесь покоится

ДЖОН ЧИВЕРИ

который шестьдесят лет прослужил сторожем ипятьдесят лет главным сторожем в тюрьме Маршалси за этой стеной и окруженныйвсеобщим почетом и уважением отошел в вечность тридцать первого декабря однатысяча восемьсот восемьдесят шестого года в возрасте восьмидесяти трех лет

а также его любимая и любящая супруга

ЭМИ урожденная ДОРРИТ

которая пережила свою потерю не более как надвое суток и испустила свой последний вздох в упомянутой тюрьме Маршалси

там она родилась,

там она жила,

там она скончалась.