симметрично: по обе стороны расистский гнев затмил личное своеобразие. Для Биггера белые люди – это «глыба ненависти». Мысль о том, что отдельные личности находятся по другую сторону расовой линии, настолько ужасна, что он не может этого вынести. Роман хорошо известен речами адвоката Биггера, который вслед за Францем Фаноном рассматривает насилие как неизбежный ответ на угнетение Биггера и даже как ценное самоутверждение. Но роман не заканчивается на этой ноте. Нам показывают, что адвокат так же слеп к личности Биггера, как и другие белые персонажи. Вместо этого конец романа намекает на возможность дружеских отношений. Во время своего долгого заключения Биггер – пораженный мужеством и порядочностью Джана, молодого коммуниста, у которого есть все основания ненавидеть его (он был женихом Мэри), но который, похоже, единственный относится к Биггеру как к автономной личности – начинает думать так, как читателей романа поощряли думать с самого начала. То есть он начинает думать о человеческих целях и способностях, которые существуют по обе стороны расовой линии, хотя они столь по-разному сформированы социальными институтами. Наконец, Биггер на секунду смог увидеть индивидуальность на другой стороне:

Его вдруг смутила мысль: может ли быть, что, в конце концов, у всех людей на свете чувства схожи? Может ли быть, что в каждом из тех, что ненавидят его, есть то же самое, что Макс разглядел в нем; то, что побудило Макса задавать ему все эти вопросы? А какие у Макса причины помогать ему? Зачем Максу подставлять себя под напор всей этой белой ненависти ради него? Впервые в жизни он почувствовал себя на каком-то высоком островке чувств, с которого можно было смотреть вдаль и угадывать контур неведомых ему человеческих отношений. Что, если эта огромная белая глыба ненависти и не глыба вовсе, а живые люди: люди такие же, как он сам, как Джан, тогда, значит, перед ним открываются вершины надежды, о которых он не мог и мечтать, и бездна отчаяния, которой он не в силах измерить… Он вскочил и, стоя посреди камеры, попытался со стороны увидеть себя в своем отношении к другим людям, на что он никогда не отважился бы раньше, потому что слишком страшна была неотвязчивая мысль о ненависти людей.

Вывод романа, похоже, выходит за рамки классовой политики марксизма, предполагая, что даже эта политическая позиция, рассматривающая людей в качестве категорий, является артефактом угнетения. Если бы линия была действительно стерта, то на ее месте могла быть дружба. Последние слова Биггера таковы: «Передайте Джану привет… Прощайте!»

Что бы обсуждали книжные клубы Чикаго, читая этот роман во время президентства Обамы? Первым в списке, несомненно, будет вопрос о том, продвинулось ли наше общество, и если да, то как далеко. Означают ли избрание Обамы президентом и, на более локальном уровне, избрание в 2011 году Рама Эмануэля (еврея) мэром Чикаго преимущественно афроамериканскими и латиноамериканскими, а также «белыми» районами, что мы вступаем в эпоху пострасовой политики? Что мешает сделать этот вывод? Что происходит в самом сердце городских трущоб и сколько молодых жизней все еще остаются в лучшем случае не взращенными, а в худшем – зараженными «ненавистью других»? Достаточно ли система уголовного правосудия заботится о меньшинствах и бедных? Какие реформы следует рассмотреть? Остается ли жертва, если она бедная, темнокожая женщина, все еще без внимания? Какую роль играют такие владельцы жилья в трущобах, как мистер Долтон, в увековечении расовой стигматизации? И как раса связана с классом? Некоторые читатели наверняка скажут, что расизм вторичен, а классовое деление действительно важно.

Нам также нужно поговорить об «университете на Мидуэе», который упоминается в романе. Чикагский университет, несомненно, улучшил свои отношения с живущими поблизости людьми со времен Райта, как будет показано в десятой главе, и сейчас это гораздо более многонациональное место, чем было раньше. Но достаточно ли этого? Действительно ли в этом проявляется достаточная забота о сообществе? Достаточно ли этой заботы в самом университете, чтобы покончить с долгим наследием расовой сегрегации? Какие меры необходимо предпринять, чтобы покончить с этим наследием?

Что мы думаем, например, о позитивной дискриминации? Каких целей она достигает и чем мы при этом рискуем? И на какие уступки мы готовы пойти ради нее? Эти проблемы не являются вопросами далекой истории. Обсуждение этих вопросов сопровождается болью, иногда гневом и риском отчуждения.

Некоторые обсуждения книг были бы сосредоточены на описании эмоций и их социальном формировании, и в этом случае обсуждение могло бы выйти далеко за пределы книги, так как читатели стали бы размышлять об отвращении, стыде, стигматизации, эмоциях женщин, геев, лесбиянок и других уязвимых групп. И в какой-то момент нам пришлось бы решать самую сложную проблему из всех: что это значит – понимать другого человека. Это могло бы привести к обсуждению взаимосвязи между политикой, основанной на групповой идентичности, и политикой, основанной на достоинстве и обособленности личности.

Было бы не лишним пойти дальше, исследуя более широкие отношения между эстетическим и политическим, размышляя о том, что заставляет злободневное произведение пережить свое время, какой уровень психологической глубины или человеческой проницательности.

На сегодняшний день уровень грамотности в Индии недостаточен, чтобы иметь программу публичных книжных клубов, как в Чикаго: такая программа способствовала бы классовому разделению, а не инклюзии. Фильмы стали бы более подходящим выбором для местных дискуссионных групп. И многие группы уже способствуют публичным дискуссиям с помощью музыки и танцев, как это делал Тагор и как это делают бенгальские баулы сегодня. Однако для более узкой аудитории из среднего класса современная индийская литература предлагает множество ценных текстов для публичного обсуждения. Работы таких авторов, как Махасвета Деви, Арундати Рой, Рохинтон Мистри и многие другие, которые писали как на английском, так и на местных языках, способствовали бы обсуждению вопросов касты, класса и пола – я думаю примерно так же, как я описала возможный эффект от прочтения романа Райта в Чикаго, – порождая аналогичное расширение сочувствия и эмоционально насыщенное понимание некоторых основных политических принципов нации. Очень короткий рассказ «Гирибала» Махасветы Деви[449], в котором описываются ежедневные несчастья, с которыми сталкивается очень бедная женщина, мог бы порождать такой же эффект, как иные трагические повествования в других культурах и других эпохах (например, рассказ довольно близок к «Троянкам» Еврипида). Он подходит для проведения публичной дискуссии о свободе воли и уязвимости женщин и, что особенно важно, о том, какие трагедии действительно являются частью человеческой «участи», а какие возникают в результате искаженных социальных установок, которые можно изменить[450].

Конечно, люди могли бы обсуждать все эти вопросы и без вызывающего сильные эмоции произведения искусства. И любое полное обсуждение должно быть подкреплено большим количеством данных, поскольку рассказ может представить искаженную картину жизни в сельской местности Индии, хотя в «Гирибале» сельская жизнь описывается правдоподобно. Но эта история, в отличие от сухих данных, убедительно приближает читателя к жизни бедной женщины, помогая понять силу и энергию женской воли в условиях непрекращающихся страданий. Повествование вводит главную героиню в «эвдемонистический» круг заботы читателя, чего нельзя добиться отстраненным описанием, и это помогает ему понять ключевые принципы индийской демократии в таком виде, который делает эти принципы частью его собственных дискуссий о полноценной жизни. Сострадание, которое внушает такое произведение, в принципе крайне способствует готовности помогать другим людям. Читатели рассказа, как и студенты Бэтсона, в одном шаге от оказания помощи другим людям, и одним из вероятных результатов такой дискуссии будет формирование программы действий.

VI. КОМИЧЕСКИЕ ПРАЗДНЕСТВА

Аристофан кажется более далеким от нас, чем Софокл, потому что хороший юмор, как правило, интимен и контекстуален. Поэтому может показаться странной попытка представить современный аналог комических празднеств. Но их дух, как и трагический дух, оживляет многие произведения публичного искусства.

Миллениум-парк: телесная радость и инклюзия

Поэзия больших городов является особенно мощным источником публичных эмоций в США. Нью-Йорк и Чикаго, в частности, создали городское искусство, которое выражает любовь к различиям и прославляет