Пока мы ехали, сначала по открытой местности, огибая город с востока, а затем обратно к дороге, ведущей на север, я определил для нас цель: Филадельфия. Хотя я никогда не вращался в кругах аболиционистов, я знал, что мои связи в медицинском колледже пригодятся, по крайней мере, чтобы выйти на тех, кто может помочь беглому рабу. Учитывая закон о беглых рабах, Джозефина будет по-настоящему свободна, только когда пересечет канадскую границу. Найти для нее ветку «подземной железной дороги», проводники которой уже хорошо знают канадские маршруты, было бы, конечно, безопаснее и быстрее, чем самому отправляться на север.

Я придержал лошадь и полуобернулся в седле, чтобы сообщить Джозефине о своем намерении. Она кивнула в знак согласия и улыбнулась. В первый раз я увидел ее улыбку – Джозефина лишь слегка приподняла уголки губ, но будто солнце засияло на ее лице, и я почувствовал, как ее тело расслабилось на лошади, словно она только тогда приняла мою помощь, словно это была не необходимость, а ее собственный выбор – ехать со мной на север, в Филадельфию.

В течение десяти дней мы ехали по малолюдным пыльным дорогам, мимо бесплодных, брошенных ферм, вдоль потрескавшегося русла высохшего ручья, через странный маленький городок, по направлению к Филадельфии. Стояла не по сезону теплая погода, что было для нас одновременно и проклятием, и благословением. Мы ночевали в стороне от дороги, освещая костром лишь небольшой участок, в теплые ночи больше ничего не требовалось. Но скакать днем было тяжело, солнце палило безжалостно, а Джозефина была без шляпы. Я соорудил для нее головной убор из куска вощеного брезента и какой-то веревки, и ей стало легче. Однажды, уже на третий день нашего путешествия, небо внезапно почернело, и хлынул дождь. Мы скакали сквозь него, благодарные за прохладу, поднимали головы и открывали рты, чтобы вода скатывалась по горлу.

Мысль о мистере Расте постоянно преследовала меня. Возможно, я был чрезмерно осторожен, на грани паранойи, выбирая такой окольный путь, не ища приличного жилья. Но однажды я видел, как он выслеживал беглеца, мальчика лет тринадцати или четырнадцати. Мистер Раст был неумолим в своих поисках, не жалел ни времени, ни средств, чтобы вернуть несчастного мальчика. Я не мог предсказать, что он сделает, чтобы поймать нас, но мне казалось, что мое участие только еще больше укрепит его решимость вернуть Джозефину.

А пока мы продолжали путь, ночные костры укрывали нас, теплое небо было близко. В те редкие моменты, когда я забывал о нашем преследователе, забывал об обстоятельствах нашего сближения, мне казалось, что мы не бежим, а просто живем в отдельном мире, где дни измеряются движением вперед и солнцем, а ночи – светом костра и голосом Джозефины.

По ночам Джозефина говорила. Сначала не очень много, но с каждым днем все больше и больше. Я слышал рассказы о глубоких запасах нефти на Дальнем Западе, появляющихся сначала в виде ручейка, а затем внезапно наступает момент, когда силы Земли безудержно выталкивают нефть вверх, и ее невозможно остановить. Вот так началась и болтовня Джозефины, и я, нефтедобытчик, был рядом, чтобы собрать ее.

Люди из ее прежней жизни – наверное, ты уже слышал их имена от Джека. Мистер и миссис Белл, ее хозяева из Белл-Крика. Лотти, заменившая Джозефине мать. Луис, юноша, который любил ее и которого продали. Там Джозефине приходилось нелегко, но во многих отношениях ее участь была лучше участи полевых работников. Ее физические потребности были удовлетворены. Еда, одежда и тому подобное. Ей нравились уроки – их ей давала хозяйка, больная, за которой она ухаживала. И живопись – предмет, о котором Джозефина говорила особенно страстно. У нее было с собой несколько картин, на обороте каждой из них она написала имя модели, и это действительно были чудеса. Джозефина, казалось, испытывала нежность к Миссис за ее доброту, и, думаю, это действительно редкость, что домашней прислуге разрешали заниматься подобными делами. Но была в Джозефине и глубокая обида. Подробности, которые она сообщила, были скупы. Я не стал настаивать на объяснениях.

Джозефина твердо решила никогда больше не возвращаться в Белл-Крик. Она уже убегала однажды, несколько лет назад, но обстоятельства заставили ее вернутья. Она хотела никогда больше не повторять этот путь, и была непоколебима. Я знал, что она найдет свой путь к свободе, с моей помощью или без нее. Я помню ее живое лицо в слабом мерцании нашего низкого костра. За несколько дней до того, как мы должны были достичь Филадельфии, она рассказала мне, как вернулась в Белл-Крик после первой попытки к бегству. Она описала внезапную грозу, ворон, кружащих над головой, словно в ожидании смерти, и свое отчаяние. Когда она говорила, ее лицо само превратилось в пламя, наполовину растворившись в темноте, наполовину – в ярчайшем свете.

Любовь для меня оказалась внове. В том, что я чувствовал, был элемент покровительства; Джозефина только-только переступила порог детства – по ее словам, ей было семнадцать – и, как я уже писал, была серьезно больна. Ее кашель по дороге не ослабел, напротив, он усиливался из-за трудностей нашего путешествия, постоянного пребывания на открытом воздухе, солнца и пыли. Я изо всех сил старался держать Джозефину в прохладе днем, а ночью – в тепле и сухости, но все эти усилия были ничтожными стражами у дверей, в которые стучалась болезнь.

Да, я хотел защитить Джозефину, но это было не все. Как это описать? Чистота, освобождение, спокойствие. Я ничего не хотел от нее, только слышать ее голос, когда мои ноги упирались в землю, а глаза тяжело опускались в глазницах. Только наблюдать за ее лицом, когда она говорила. Я рассказал ей о своих родителях, о своем воспитании, о медицинском колледже и о работе сельского врача. Я не сказал ей ни о Доротее, ни о той ночи на ферме моего брата. По правде говоря, мне было стыдно, я не хотел разрушать покой наших ночей и ее представление обо мне. Думаю, Джозефина считала меня хорошим человеком, который сбился с пути истинного и вернулся на него, втащив ее на свою лошадь. Я не хотел разубеждать. Если Джозефина верила в это, то, возможно, это было правдой. То же было и с моей любовью к Джозефине. Надежда на другой путь, на жизнь, где мы с ней могли бы спокойно сидеть и разговаривать часами, где мое прошлое не имело бы никакого значения, равно как и цвет моей или ее кожи. Надежда на то, что, спасая ее, я смогу спасти и себя, и, в каком-то смысле, утраченную Доротею. Это может показаться странным, но в Джозефине было много от Доротеи. Та же сила духа, та же нежность и та же беспокойность читались в ее глазах, а за ними скрывался необъятный мир фантазии, странствий и борьбы, ее собственный мир, и я желал только, чтобы она позволила мне поселиться там, ибо это было место многих чудес.

Несколько дней, пока мы ехали, мои мысли мчались впереди нас, мимо Филадельфии, дальше на север, к нашей новой жизни вдвоем. Я хотел верить в это и, наверное, на какое-то время поверил: я представлял себе, как мы, облаченные в чистые хлопковые одежды, идем вдоль реки под высокими кленами или дубами до того места, где река расширится и выплеснется в обширную гавань, а потом в море. Однажды я лечил человека, который бывал в Бостоне, и он рассказал мне о прохладных соленых брызгах на лице, о низких звуках сирен на кораблях при выходе из безопасной гавани, о нарядных конных экипажах, проезжающих по дорогам, и о колючих красных омарах, чье мясо было самым сладким на свете. Кажется, что город построен перпендикулярно к морю, и река Чарльз ведет вас вперед, пока вы не окажетесь прямо перед ним и не увидите ничего, кроме белого прибоя и исчезающего темного горизонта, за которым прячутся великие города Европы.