«Пожалуйста, спаси их», – сказал тогда Джек. Многие годы после той ночи я спрашивал себя, мог ли я действовать по-другому? Мог ли лучший врач, более трезвый врач выбрать другой путь?

Ответ, к которому я приходил снова и снова, – нет.

После смерти Доротеи и малыша, которого перед похоронами нарекли Майклом Абелем, я покинул Рэндольф, доктора Коггинса и всех, кого там знал. Я не пытался очистить свое доброе имя или спасти профессиональную репутацию; я уверен, что все усилия были бы напрасны, и у меня даже не хватало духу попробовать. На меня снизошло великое уныние.

Я отправился на юг. В Джексоне я вновь подружился с бутылкой и стал искать временную работу, где никому не было бы дела до моего прошлого, пока я был в состоянии смешивать порошки и ставить припарки, зашивать раны, пускать кровь при лихорадке, вырывать зубы. Я немного поработал там и двинулся дальше, потом еще дальше. Я стал чем-то вроде бродячего сельского врача, переезжающего из города в город, снимающего дешевое жилье, ищущего пациентов везде, где только можно. В основном я лечил бедных фермеров и свободных негров, сельских жителей, которые жили далеко от городов и медицинских учреждений. Ожоги, переломы конечностей, обморожения, порезы. Холера, малярия, оспа, тиф и другие болезни, которых я никогда не видел и не знал, как их лечить.

Весной 1851 года мои странствия вновь привели меня в штат Вирджиния. Жаль, что не я могу сказать, будто мною двигали какие-то благородные побуждения. Например, желание примириться с Джеком, искупить каким-то образом смерть Доротеи. На самом деле такие мысли мне и в голову не приходили. Я скитался без цели и намерений, от одного гостеприимного трактира к другому, от одного платящего пациента к другому, таким образом и оказался в Вирджинии. Моя вера в то, что я когда-то считал истинным и дорогим, в медицинские науки, да и в самого Господа, почти покинула меня. Я верил теперь в то, что для меня в мире места нет – ни профессии, ни семьи, ни дома.

И вот однажды, холодным сырым утром мистер Раст нашел меня лежащим на земле у трактира, где был завсегдатаем. Он знал, что я врач, видел, по его словам, как я ухаживаю за больными и немощными в окрестностях, и хотел предложить мне работу с приличным жалованьем. Я выслушал его, но не в то утро, а позже, на следующий день, когда мы встретились, как и договорились, в том же трактире. Раст заказал бутылку и налил мне первый стакан, в жидкости преломился свет послеполуденного солнца, который просачивался через открытую дверь таверны и бил мне в глаза, как свет, что горел в незавешенных окнах дома Джека той ночью. Я выпил и снова протянул стакан.

Мое задание было простым. Беглецы, как настоящие, так и предполагаемые, регулярно доставлялись к мистеру Расту. Обычно он сам проводил медицинский осмотр предлагаемого товара, но у него это плохо получалось. Он часто терпел убытки из-за смертей или заболеваний, настолько серьезных, что беглецы ни на что не годились. Я должен был стать гарантией его диагнозов – своего рода страховым полисом. Я должен был осматривать каждого беглеца перед заключением сделки и говорить свое «да» или «нет», чтобы мистер Раст был уверен, что купленный им товар, даже если он выглядит сломанным и не подлежащим ремонту, можно починить и перепродать. Но починка должна быть самой минимальной. Мне следовало только маскировать болезни, лечить лишь то, что могло воспрепятствовать продаже, а исцеление могло стать лишь случайным, побочным результатом. Я согласился. В тот день в трактире я выпил с ловцом рабов мистером Растом и ударил с ним по рукам.

Зачем я связался с таким человеком, как Бенджамин Раст? Ты непременно спросишь об этом, и простого ответа у меня нет. Я никогда не интересовался политикой. Я полагаю, что правительственную и правовую деятельность лучше всего предоставить философам, интеллектуалам, рассудительным людям, к числу которых я себя никогда не относил. Вот почему его предложение не показалось мне ни хорошим, ни дурным в своих частностях; оно просто было фактом, точно так же, как институт рабства, при котором я жил всю жизнь. Беглые рабы, попавшие в руки таких людей, как мистер Раст, вероятно, нуждаются в медицинской помощи, и я полагал, что могу обеспечить ее, как и любой другой медик.

Но даже это ничего не объясняет. Мой выбор был продиктован самой низменной слабостью. Это был даже не столько выбор, сколько простая капитуляция. Средств к существованию у меня почти не было, здоровье пошатнулось, по ночам меня мучил кашель, одежда висела на мне, как на огородном чучеле, предназначенном отпугивать птиц. Моя жизнь была лишена какой-либо цели или смысла, не было человека, который бы присматривал за мной или заботился обо мне, человека, к которому я испытывал бы даже самое слабое чувство. В этом состоянии, близком к смерти, – теперь я знаю, что это была своего рода смерть, – я пребывал долгие месяцы после смерти Доротеи. Каждый день я дышал полной грудью, пил виски, а мое сердце только качало кровь. Я был лишь внешне похож на человека – ноги, чтобы ходить, рот, чтобы пить, голова, чтобы кивнуть, когда мистер Раст велел мне встретиться с ним на следующий день в заброшенном сарае. Я ударил с ним по рукам. «Да, – сказал я. – Да».

На следующий день я пришел в назначенное место в назначенный час, и тут доставили первых беглецов; скованные кандалами, они шли следом за серым мулом. На нем сидел патрульщик, которого мистер Раст приветствовал по имени. «Хайрам, рад тебя видеть», – сказал он. Патрульных, продавшихся мистеру Расту, закон обязывал возвращать беглецов владельцам, но Раст платил гораздо большие суммы, чем предлагалось за возвращение. Поэтому они шли к нему, тайно, постыдно. У патрульных, несмотря на род их деятельности, был некий моральный кодекс, но для большинства алчность была превыше всего, и именно к этому инстинкту взывал мистер Раст.

Я хорошо помню то первое утро. Помню, что мул ревел громко и хрипло, как сирена, все те часы, что я осматривал беглецов. Помню девушку в платье, разорванном на спине, с окровавленными ногами.

Помню пожилого негра, качавшего головой. «Я купил себе свободу, – сказал он мне, когда я ощупывал его ребра. – Я свободный человек. Свободный человек. Свободный человек. Свободный человек. Свободный человек». Он повторял это снова и снова, порой его голос тонул в ужасном реве мула, и мне казалось, что старик все шепчет эти слова мне на ухо, спустя долгое время после того, как его продали, долгое время после того, как я покинул сарай и пошел прямиком в трактир, даже не остановившись, чтобы смыть с себя запах пота и крови.

Когда я стал работать на мистера Раста, мои дни превратились в рутину: работа заканчивалась к полудню, а вечера оставались свободными для трактира. Это было Чистилище, на которое я был обречен, оно казалось мне Божьим промыслом. Возмездием за то, что я сделал.

Так продолжалось месяц за месяцем, темные лица и потрескавшиеся, кровоточащие ноги моих пациентов сливались воедино точно так же, как мои дни и ночи сливались в одни бесконечные слепые сумерки.

Так продолжалось до того самого утра, когда я увидел Джозефину.