На следующий день после того, как я впервые осмотрел Джозефину в сарае, я поехал на ферму мистера Раста, чтобы еще раз проверить состояние ее ран. Я часто оказывал дополнительную помощь в таких случаях, как у нее, когда раны были тяжелыми или неприглядными и, если они не заживали должным образом, могли повлиять на цену при перепродаже.

Я выпустил свою лошадь на лужайку и пошел по высокой траве к деревянному сараю, который Раст возвел на своем участке, чтобы укрывать рабов, прежде чем их продадут. У него был заброшенный старый фермерский дом с покатой крышей и сереющей черепицей, земля заросла высокой травой и сорняками. Когда-то здесь, кажется, держали скотину и лошадей – дом все еще стоит, двери провисли на петлях. Рядом Раст построил сарай, просто тонкостенный ящик с трещинами в древесине и крышей из просмоленной бумаги, которая под проливным дождем протекала на запертых внутри. Там стояли шесть низких коек, по три у каждой стены, и стол с двумя придвинутыми к нему трехногими табуретами. Окон не было, а дверь была заперта на большой висячий замок.

Я отпер замок, и дверь бесшумно распахнулась. Бо сидел слева от меня, завалившись на бок спиной к двери, и ровно дышал во сне. Джозефина лежала на самой дальней от двери койке, за кругом света, падавшего из открытого дверного проема. Кто-то накрыл ее одеялом, которое, как и темнота комнаты, скрывало ее тело. Ее голова была повернута к стене, и все, что я видел, – это узел темных волос на подушке. Джозефина была неподвижна, и я испугался – вдруг она умерла ночью, и я был неправ, решив, что она будет жить.

Я шагнул вперед, чтобы проверить ее пульс, она повернула ко мне голову, и на мгновение я замер, глядя на нее сверху вниз через расстояние пустых коек. Ее здоровый глаз – левый – был цвета жженого сахара, светлее, чем я ожидал, с зеленым или синим оттенком, как будто не принадлежавшим ей. Свет упал на этот глаз и контуры ее лица, и я увидел, что она изучает, рассматривает меня.

Я вошел в комнату, придвинул табурет к ее кровати и сел; все это время она не сводила с меня глаз. Я осторожно снял повязку с ее больного глаза и увидел плотно закрытое веко, кожа которого распухла и стала пурпурно-черной. Джосайя сказал, что не трогал ее, что он уже нашел ее с таким глазом, и я ему поверил. Но кто-то, должно быть, ударил ее по лицу, и, глядя на ее здоровый глаз, открытый и живой, я ощутил раздражение, злость на мир, который позволял, даже поощрял причинение боли без причины или следствия. В медицинском колледже меня учили характеризовать симптомы, определять признаки болезни и пытаться их лечить, оставаясь при этом совершенно бесстрастным. Это всегда давалось мне легко, возможно, именно поэтому я не сменил профессию даже после смерти Доротеи. Я мог сосредоточиться на пациенте как на комбинации цифр, цветов, симптомов и фактов.

Но взгляд единственного глаза Джозефины беспокоил меня больше, чем я мог выразить словами. Я смотрел на нее не как врач, а как смятенный верующий человек. Почему ее левый глаз остался здоровым? Почему другой плотно закрылся, как я тогда опасался, навсегда? Была ли это доброта, пощадившая левый, и жестокость, сгубившая правый? Болезнь или несчастный случай – это Божья воля, или судьба, или неудача, которая поражает человека. Но здесь это рука человека, играющего в Бога. Безжалостного Бога. И я тоже играю в него, работая на мистера Раста. Я посмотрел на ее лицо и не увидел никакого Божьего промысла. Просто злой человек с тяжелыми кулаками, потраченной впустую жизнью, ртом, из которого разит выпивкой и стыдом.

Потрясенный, я отвернулся от ее пристального взгляда. Я быстро закончил осмотр. Наложил на ее рану повязку – свежую марлю, белую и тонкую, как кучевые облака, и уехал в город, пустив свою лошадь в галоп, так что она пришла вся взмыленная, и сам я, когда мы наконец прибыли, дышал учащенно и тяжело.

На следующий день, ясный и безоблачный, я снова отправился осматривать Джозефину.

– Я не могла дождаться, когда Господь освободит нас, – сказала она мне. Она начала говорить, когда я положил руку ей на лицо, чтобы снять повязку. Марля легко отделилась, и я потрогал пальцем пурпурное веко. – Другие верили, что рабство – это Божья воля, – сказала она, – и только божественное вмешательство или безошибочный знак искупления поможет им вырваться.

Сама она думала по-другому, так она мне сказала, и эти слова, произнесенные резко и отчетливо, вызвали хрип в ее груди и кашель. Я оставил в покое глаз, который, похоже, заживал, но меня встревожил этот кашель, так как по округу гуляла чахотка. Приступ длился тридцать секунд, возможно, сорок пять, но не более минуты, и Джозефина выпростала руку из-под одеяла, чтобы вытереть мокрый рот. Когда она положила руку на покрывало, я не увидел крови, и это немного успокоило меня.

– Не отсылай меня обратно, – прошептала она мне. Здоровый глаз снова уставился на меня, сверкая зеленовато-голубыми прожилками. В сарае было душно, и у меня на лбу выступил пот. Снаружи слышался свист лугового жаворонка.

Именно тогда я впервые задумался о свободе. Кажется, именно тогда, – мне сейчас важно точно определить время, запомнить и сообщить об этом тебе. Об этом мгновении. О ее взгляде, таком осязаемом, что, казалось, она трогает мое лицо рукой, о тесноте этой лачуги и о далеком крике птицы. Я думал о свободе для нее и для себя.

Но я промолчал. «Не отсылай меня обратно», – повторила она, и эти слова пронзили пространство между нами, которое будто колыхалось и пульсировало в ожидании моего ответа.

Я закончил осмотр и наложил припарку – лекарственные травы с вазелином, которые издавали сильный запах лакрицы и от которых ее опухшее веко стало тяжелым и блестящим. И все же я ничего не сказал. Мне стало страшно, я не знал почему.

Левая рука Джозефины лежала поверх одеяла, и я поднял ее. Джозефина не сопротивлялась, хотя на какую-то долю секунды я почувствовал, как напряглось ее тело, и мне показалось, что она сейчас вырвет руку или даже поднимет ее, чтобы ударить меня. Но Джозефина этого не сделала, она позволила мне откинуть одеяло и осторожно положить руку ей на грудь, а затем натянуть одеяло до подбородка.

– Я принесу еще кое-что для твоего глаза, – сказал я. – Вернусь позже, чтобы еще раз осмотреть тебя.

Она кивнула, глядя на меня здоровым глазом. Я встретился с ней взглядом, и мне показалось, что она заметила мой испуг, потому что вид у нее был слегка озадаченным, и она нахмурила брови.

Бо вроде бы продолжал спать. Я слышал его ровное и сильное дыхание и решил, что он не нуждается в моем внимании.

Я повернулся и вышел из комнаты, закрыв дверь на висячий замок. Потом тяжело опустился на ступеньки крыльца лачуги и оглянулся через неухоженное зеленое поле на ферму мистера Раста примерно в двадцати ярдах от нас. Сам мистер Раст как раз в этот момент открыл дверь и, прищурившись, шагнул навстречу утреннему солнцу, потирая лоснящийся лоб и держа в руке кожаную шляпу. Он надел ее на свой голый череп и устремил взгляд, теперь уже затененный, на хижину и на меня.