Боярин Доможир склонился над лежавшим, потом, словно впервыеувидав, уставился на Чурилу:

– Убил…

Чурила смотрел на него одним глазом: левый окончательнозакрылся.

– Не убил я его! – отрезал он так, чтозагомонившие было гридни мгновенно умолкли. – Мог бы! Да не захотел!

И точно: Радим с долгим стоном вобрал в себя воздух, заскрёбруками по траве, выгнулся, упираясь в землю затылком…

А Чурила продолжал, и голос его было слыхать едва не догородской стены:

– Щуры наши друг за друга кровь проливали! Одно были,братьями звались, одной рукой меч подымали! А этот, – кивнул он накорчившегося князя, – славу дедовскую по брёвнышку растащить хочет… нашимда вашим! За то и бью! И впредь стану, пока умнеть не начнёт!

Помолчал, глядя на Радима не то с жалостью, не тобезразлично. И хмуро посоветовал:

– Водой облейте, быстрее отойдёт.

Сел на Соколика и поехал с Лютом со двора.

Леса вокруг города благоухали земляникой. Снегопадныехолода, нежданно налетевшие в месяце травне, прошлись в сосновых борах поцветущей чернике, обидели на моховых болотах нежную морошку… сгубили без малоговсю. Одна земляника успела прижаться к ещё не остывшей земле, спрятаться, уйтив густую траву. И вот теперь уродилась – припозднившись, но зато какова!

Собирали её в общем лесу, лежавшем между двумя городами.Крупные ягоды густо усыпали залитые солнцем поляны, сладко таяли во рту, неспеша покрывали донца берестяных кузовков. Кременецкие парни косились накруглицких девчонок, круглицкие – на кременецких. Вот так, глядь-поглядь, инедосчитывались в одном из городов красной девицы, а в другом в тот же часприбывало мужаткой. И даже князь Радим ничего с этим поделать не мог.

Солнце безмятежно плыло в синеве, проникая вниз пятнамижаркого света, мерцающими зелёными тенями. Ветер шумно носился над лесом,хватая пушистые вихры вершин, увёртываясь от хлестко занесённых веток. Междудеревьями звенели молодые голоса.

Выходил в лес и Урманский конец – был теперь в Кременце ещёи такой. Женщины проворно сновали между деревьями, парни ходили вокруг,шушукались с ними, о чём-то договаривались. Иные поглядывали в сторону, гдемелькали по прогалинам понёвы заречных красавиц.

Один Видга бродил по лесу без радости. На душе было темно.Не слышал и слышать не хотел смеха и задиристых шуток. Когда веселья радизацепили его самого, огрызнулся так, что больше не трогали.

В Урманском конце, за крепкой оградой, быстро достраивалсяновый дом… Когда этот дом будет готов и берестяную крышу увенчают, как вТорсфиорде, ветвистые оленьи рога, Халльгрим хёвдинг введёт в него молодуюжену.

И тогда Видга станет вовсе ему не нужен. Если уж он едвасмотрит на него даже теперь.

Как утешила бы его хорошая драка, в кровь, до смерти, с противником,равным по ярости и силе… Вроде того кудрявого веснушчатого парня на чалом коне,что ещё так нехорошо смотрел тогда на речном берегу. Парня звали Лютинг сынВестейна ярла…

И когда перед Видгой внезапно шевельнулись, ожили кусты,молодой халейг невольно вздрогнул и застыл, прижимаясь спиной к толстой сосне.Кулаки сомкнулись сами собой. Видга уже почти видел идущего к нему Люта, виделобидную улыбку на его лице… Но вместо Люта перед ним возникла молоденькаядевчонка в заплатанном сером платьишке.

Солнце глядело на неё сзади, рождая сияние в растрепавшихсяволосах. В одной руке она держала корзинку, в другой светилось несколькоромашек. А на загорелой щеке алело свежее пятнышко земляничного сока.

Видги вполне можно было испугаться – мрачного, взъерошенного,с тяжёлыми кулаками, приготовленными для боя… Но пронизанное солнцем видениевдруг прыснуло в ладошку и отвернулось, удерживаясь, чтобы не рассмеятьсявслух.

А у него вдруг поползла по скулам предательская краснота, ион почувствовал, как необъяснимо пересыхает во рту.

…И тогда он спросил её: кто ты, лебяжье-белая дева,помощница в битвах? И она ответила: я дочь могучего конунга, мореплаватель, имой отец зовёт тебя в гости. И викинг налёг на кормило, она же поскакала передним на коне, потому что была валькирией и носилась по воздуху и по морю…

Видга облизывал губы, мучительно роясь в памяти, как раззадевавшей куда-то все необходимые слова. Было одинаково страшно и промедлить –не ушла бы, – и отклеиться от сосны: ещё возьмёт да и пропадёт так жевнезапно, как появилась… поди её разбери, девчонка это или диво лесное, их тутнебось не меньше, чем дома, где в каждом камне свой житель.

Так он и не раскрыл рта. Так и не успел ничего сказать.Лесное чудо весело фыркнуло, перекинуло на грудь длиннющую косу, да и побежалок своим. Солнце вспыхивало на заплатах, украшавших застиранный подол.

Видга сел там же, где стоял, в шелковистую траву, которая неросла в Торсфиорде. Подпер голову руками. И даже не заметил гардского хирдманнаЛютинга, ярлова сына, когда тот прошёл в двух шагах от него.

Свою лесную красавицу он встретил ещё раз несколько днейспустя, когда его послали с братьями Олавссонами в город – за вином дляпредстоявшего торжества.

Он увидел её, когда уже и надеяться на то перестал. Они с Олавссонамиперекатывали к берегу дубовые бочки, и кто-то медленно поднимался навстречу, иВидга сперва равнодушно скользнул глазами по худенькой фигурке, согнутойтяжестью коромысла… и тут приметил знакомые заплаты и выпрямился сзаколотившимся сердцем, оставив работу.

Узнает ли?

Не узнала. Прошла мимо Видги, не подняв головы. Непосильнаяноша тянула к земле, босые ноги пылили. Вот подвернулся камень, спрятавшийся впыли… девчонка оступилась, тяжёлые вёдра качнули её вперёд, потом назад, инаконец свалили на колени, прямо в лужу вылившейся воды.

И Видга глазом моргнуть не успел, как рядом с ней точноиз-под земли вырос маленький сморщенный старик, одетый в грязную овчину шерстьюнаружу, с тремя седыми косицами, закрученными на жёлтой выбритой голове. Он злопрошамкал ей что-то, чего Видга не понял, и на видавшую виды рубаху, навскинутые руки градом посыпались удары.

Видга знал, что хозяйства без невольников не бывает… Ещё онзнал, что невольницу – тир – можно безнаказанно поколотить или, наоборот,поцеловать, не больно задумываясь, понравится ей это или нет. Рабыня, и всётут. И тем не менее что-то сдёрнуло его с места, бросило вперёд.

Видга едва дорос макушкой до отцовского подбородка. И он былещё далеко не так силён, как ему хотелось. Но его руки давно привыкли и коружию, и к веслу, и к любой работе. Когда эта рука сомкнулась у старика назапястье, тот вздрогнул и обернулся, вжимая голову в плечи.

Видга встряхнул его, точно пойманную крысу, – из овчиныполетела вековая пыль.