синие фуражки видны повсюду. Быстрыми, волнующимися потоками студенты стремятся к Эрмитажу – к центру. Идут группами, в одиночку, толпами, посредине улицы. Встречные смешиваются, группы примыкают к толпе. Толпа растёт, расширяется. Впереди её пляшут два студента, и между ними женщина машет платочком. Все трое выделывают отчаянные па. Сзади толпа распевает хаотическую песню.

Но вот Эрмитаж. До 5 часов здесь сравнительно спокойно. Говорят речи, обедают. К пяти часам Эрмитаж теряет свою обычную физиономию. Из залы выносятся растения, всё что есть дорогого, ценного, всё что только можно вынести. Фарфоровая посуда заменяется глиняной. Число студентов растёт с каждой минутой. Сначала швейцары дают номерки от платья. Потом вешалок не хватает. В роскошную залу вваливается толпа в калошах, фуражках, в пальто. Исчезают вино и закуска. Появляются водка и пиво. Поднимается невообразимая кутерьма. Все уже пьяны. Кто не пьян, хочет показать, что он пьян. Все безумствуют, опьяняют себя этим безумствованием. Распахиваются сюртуки, расстёгиваются тужурки. Появляются субъекты в цветных рубахах. Воцаряется беспредельная свобода. Студенты составляют отдельные группы. В одном углу малороссы поют национальную песню. В другом – грузины пляшут лезгинку, они же тянут «Мравал жамиер»[99]… В центре ораторы, взобравшись на стол, произносят речи – уже совсем пьяные речи. Хор студентов поёт «Gaudeamus»… Шум страшный. То и дело раздаётся звон разбитой посуды. Весь пол и стены облиты пивом…

Татьянин день

За отдельным столом плачет пьяный, лохматый студент…

– Что с тобой, дружище?

– Падает студенчество. Падает, – рыдает студент. Больше ничего он не может сказать.

– На стол его! На стол! Пусть говорит речь! – кричат голоса.

Студента втаскивают на стол.

– Я, коллеги, – лепечет он, – студент. Да, я студент, – вдруг ревёт он диким голосом. – Я… народ… я человек…

Он скользит и чуть не падает.

– Долой его! Долой!

Его стаскивают со стола.

– Товарищи, – пищит новый оратор, маленький, юркий студент, – мы никогда не забудем великих начал, которые дала нам великая, незабвенная alma mater…

– Браво! Брависсимо! Брависсимо! Качать его! Качать!

Оратора начинают качать. Он поливает всех пивом из бутылки.

– Господа, «Татьяну», – предлагает кто-то.

Внезапно всё умолкает. И затем сотни голосов подхватывают любимую песню:

«Да здравствует Татьяна, Татьяна, Татьяна.

Вся наша братья пьяна, вся пьяна, вся пьяна…

В Татьянин славный день»…

Один громовой голос спрашивает:

«А кто виноват? Разве мы?»

Хор отвечает:

«Нет! Татьяна!»

И снова сотни голосов подхватывают:

«Да здравствует Татьяна!»

Один запевает:

«Нас Лев Толстой бранит, бранит

И пить нам не велит, не велит, не велит

И в пьянстве обличает!..»

– «А кто виноват? Разве мы?»

«Нет! Татьяна!»

«Да здравствует Татьяна!»

Опять запевают:

«В кармане без изъяна, изъяна, изъяна

Не может быть Татьяна, Татьяна, Татьяна.

Все пусты кошельки,

Заложены часы»…

– «А кто виноват?» и т. д.

В 9 часов Эрмитаж[100] пустеет. Лихачи, ваньки, толпы студентов пешком – всё летит, стремительно несётся к Тверской заставе – в Яр и Стрельну[101], где разыгрывается последний акт этой безумной феерии. Там в этот день не поют хоры, не пускают обычную публику, закрывают буфет и за стойкой наливают только пиво и водку прямо из бочонков.

В Яру темп настроения повышается. Картина принимает фантастическую окраску. Бешенство овладевает всеми. Стон, гул, гром, нечеловеческие крики. Каждый хочет превзойти другого в безумии. Один едет на плечах товарища к стойке, выпивает рюмку водки и отъезжает в сторону. Другие лезут на декоративные растения. Третьи взбираются по столбам аквариума вверх. Кто-то купается в аквариуме.

Опьянение достигло кульминационной точки…

Вдруг раздаются бешеные звуки мазурки. Играет духовой оркестр. Музыканты дуют изо всех сил в инструменты, колотят молотками в литавры… Здание дрожит от вихря звуков. И все, кто есть в зале, бросаются танцевать мазурку. Несутся навстречу друг к другу в невообразимом бешенстве…

И это продолжается до 3–4 часов ночи. Потом студенты едут и идут в город. Иногда устраиваются факельные шествия со свечами до Тверской заставы. И опять песни. Оргия песен…

Потом постепенно всё стихает, испаряется, исчезает в предрассветном тумане. Зарождается тусклый день. Унылый день мелочных забот и житейской повседневности…

Седан

Вместе с прекращением свободной продажи спиртных напитков покончило своё существование одно из замечательных учреждений Москвы. Впрочем, дух этого учреждения не умер…

Я говорю о пивной у Никитских ворот, которая была известна под кличкой «Седан» и пользовалась почётным титулом «студенческой»[102]. Этот титул принадлежал ей по праву. В течение долгих лет «Седан» был главным питомником студенческого алкоголизма и чем-то вроде студенческого клуба. По вечерам сюда собирались многие представители из среды студенческой бедноты – люди, которым не доступны по своей дороговизне рестораны и другие места, где можно скоротать вечер. Сюда приходили они отдохнуть после целого дня усиленных занятий или забыться от тяжёлого одиночества студенческой жизни. Два товарища, которых капитал равняется двугривенному, шли посидеть и побеседовать в людном месте – «Седане». Приходили сюда и большие компании, человек в 12. Они пели здесь песни и веселились под звон пивных кружек. Иногда в тяжёлую минуту жизни какой-нибудь бедный студент пропивал здесь последние гроши. Но некоторых исключительно привлекала вольная атмосфера «Седана», его свободный и лёгкий «дух». Поэтому среди посетителей пивной встречались студенты более или менее состоятельные… Редкий студент не побывал хотя бы раз в «Седане», чтобы познакомиться с этим учреждением.

В «седанской» атмосфере водились особые микробы – микробы пивного запоя. И каждый год бывало несколько случаев, что студенты заболевали этой болезнью и оставались в «Седане» – делались его завсегдатаями. В течение года или двух «Седан» высасывал из них все жизненные соки. И в конце концов, отняв у своих жертв самое ценное – «душу живу», он выбрасывал уже негодные человеческие остатки в психиатрическую клинику или на Хитров рынок[103]. И принимался за новые жертвы.

Они приходили сюда ещё совсем молодые, здоровые, с жизнерадостными глазами, в которых отражалось их будущее, в новеньких тужурках, а удалялись отсюда с обрюзгшими, бледными лицами, опустившиеся, в засаленном, истрёпанном платье.

Это придавало «Седану» мрачный колорит и зловещую окраску. Несколько десятков студентов обязаны ему своей гибелью.

Собственно говоря, «Седан» был грязный и отвратительный притон, и только студенческая бедность да люди «особо