Лекция довольно длинная, и пушкинское стихотворение произносится в течение двадцати лет уже после того, как пробьёт звонок, извещающий об её окончании. И конец неизменно награждается аплодисментами…

Когда Богомазов вошёл к профессору, тот сидел за столом и рассматривал план какой-то богадельни. Нужно сказать, что профессор, кроме своей профессуры, занимал место председателя в нескольких благотворительных обществах, вице-председателя просто в обществах, состоял гласным думы, членом в двух комиссиях и ещё чем-то где-то.

Почтенный учёный встретил Богомазова очень вежливо и несколько конфузясь – в нём была слишком развита совесть, и перед каждым студентом он чувствовал себя виноватым.

– Чем могу служить?

– Видите ли, господин профессор, я очень люблю ваш предмет…

– Какой предмет? – спросил профессор рассеянно, так как он вновь погрузился в план богадельни.

– Предмет лекций, – повторил удивлённый Богомазов.

– А-а, лекций! Да, да, да! Интересный предмет, совершенно верно. Так в чём же дело?

– Мне хотелось бы… я, господин профессор, занимаюсь вашим предметом сверх программы…

– Сверх программы?! Зачем же это?

– Я люблю науку, которую вы преподаёте в университете.

– Ах, извините, я вас не сразу понял, – сказал учёный, оторвавшись от плана, и покраснел. – Видите, дел очень много. Завален по горло. Так чем же могу служить?

– Не могу ли я, господин профессор, рассчитывать, что вы возьмёте мои занятия под своё руководство? Может быть, вы рекомендуете кое-какие пособия? Я бы стал писать рефераты для практических занятий – самому трудно разбираться в выборе тем.

Профессор внимательно выслушал Богомазова и задумчиво повертел карандашом между средним и указательным пальцем. Карандаш вырвался из руки и упал на пол. Богомазов кинулся под стол поднимать его.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, не беспокойтесь! – говорил учёный, сам ища карандаш… Видите ли, господин, господин…

– Богомазов.

– Господин Богомазов. Я вам вот что посоветую: пишите сочинение на золотую медаль, а там посмотрим…

– Я на четвёртом курсе, к сожалению, и у меня нет времени для такой большой и кропотливой работы… Видите ли, господин профессор, меня хотел оставить при своей кафедре Николай Арсеньевич Мукомолов, но ему помешало одно обстоятельство – очень уважительное. И я теперь, так сказать, без места, хотя очень люблю нау-ку. Вы справьтесь у Мукомолова, он хорошо знает меня. «Сегодня же предупрежу Мукомолова, – подумал Богомазов, – э-э, нелёгкая, вывози, куда ни шло!»

Профессор сделал нетерпеливый жест.

– Но, господин Подмазов, войдите же и в моё положение. У меня решительно нет свободного времени заниматься с вами. Вот, видите, план богадельни, потом заседание Синего креста, потом заседание думы, потом… Ей-Богу, мне не до универс… – но тут учёный спохватился и закончил так.

– Да вы, быть может, найдёте время написать сочинение?.. Что ж делать, что ж делать, до свидания, – сказал профессор, видя, что Богомазов приподнимается…

– Прощайте, господин профессор, – сказал грустно Богомазов…

«Тяжела ты, шапка Мономаха» – меланхолически произнёс наш герой вечером в этот день, ложась спать…

Однако медлить было некогда. «Придётся довольствоваться профессором, у которого никто не остаётся в течение нескольких лет», – решил Богомазов. Этот профессор окончательно заметил его, так как Богомазову пять раз приходилось быть единственным слушателем лекции и несколько раз вести «частный» разговор с лектором.

И вот однажды, когда профессор кончил читать, Богомазов подошёл к учёному и, заикаясь, – он был обескуражен многими неудачами, – заявил о своей любви к науке.

Профессор пришёл в умиление и, нежно взяв под руку своего единственного слушателя, отвёл его в уголок, где они поговорили по душам.

Богомазов дал профессору честное слово, что он будет посещать по вечерам практические занятия, которые до сих пор не могли состояться за полным отсутствием желающих. Потом будущий профессор должен был написать зачётное сочинение, необходимое каждому студенту для получения диплома…

Разумеется, Богомазов с радостью согласился на предложенные условия: они были вовсе не трудны и соответствовали его намерениям. Стояла уже середина октября, и Богомазов решил безотлагательно приняться за занятия.

Летом, приехав домой после Государственного экзамена, оставленный при университете с гордостью говорил всем:

– Я оставлен при университете по такой-то кафедре. Я выбрал эту науку потому, что считаю её самой интересной и жизненной на факультете… Мне многие профессора предлагали остаться у них, но я предпочёл любимый предмет. Ну что читает тот же Гнипов? Мертвечина какая-то!

И Богомазов пользуется особым почётом у провинциальных барышень и чиновников:

– Учёный человек! – говорят про него. – Помилуйте, оставлен при университете!

И многие даже боятся с ним говорить, чтобы не остаться профанами…

Когда же какой-нибудь товарищ спрашивает у будущего приват-доцента:

– Скажи, пожалуйста, Богомазов, отчего это твой патрон никого так долго не оставлял при себе?

Богомазов пожимает плечами и решительно отвечает:

– Не находил достойного…

Праздник своевольного духа

(12 января)

Gaudeamus igitur, juvenes dum summus[98].

Веселье безумное, беспредельное – девиз Татьянина дня. Этот день – праздник безудержного, своевольного духа, сбросившего повседневную оболочку…

Забыть обычную жизнь мелких забот и умственного напряжения. Забыться. Отуманить голову. Набросить покрывало на всё, что мешает… Опьянить себя и веселиться, веселиться, веселиться… Жизнь вдруг теряет здравый смысл, переворачивается вверх дном. Глубокий, безумный круговорот подхватывает весь университет, всех студентов. И всё кружится, кружится в каком-то фантастическом полубреду, в бешеной вакханалии…

Этот день всеобщего безумия бывает раз в году. Он необходим, как необходимо переживание всякого настрое-ния: иначе жизнь не была бы полна… Это сверхпраздник.

День начинается торжественно – актом в университете. Большая зала. Тёмная зелень тропических растений. Ряды стульев. Кафедра. Отсутствие яркого света. Важные лица, звёзды, ленты через плечо, мундиры, корректные фраки, профессорская корпорация в полном составе. За колоннами синие воротники студенческих сюртуков. Чинно, строго, невозмутимо… Академическая речь. Речь размеренная, тягучая, без увлечения и без эффектов… Затем университетский отчёт… Скоро конец. Студенты начинают перешёптываться.

Раздача медалей. Туш. Зала подаёт признаки жизни. Народный гимн. Несмелые крики ура…

Акт кончен. Важные лица удаляются… Откуда-то сзади доносятся отдельные голоса:

– «Gaudeamus»! «Gaudeamus»!!!

Эти крики растут. Постепенно заполняют всю залу.

«Gaudeamus»! «Gaudeamus»!

Музыка играет «Gaudeamus».

– Ура! Ура!

Поднимается рёв. Невообразимый шум. Своевольный дух вступает в свои права. Опьянение начинается.

«Gaudeamus» играют раз, два, три…

Далее действие переносится в трактиры, в пивные, в рестораны средней руки… Теперь всё сводится к одному: подготовить почву для праздника своевольного духа. Нет денег, чтобы опьянить себя благородным шампанским. Пьяная водка и мутное пиво – два напитка Татьянина дня.

К 6 часам вечера толпы студентов с песнями направляются к Эрмитажу… Замирает обычная жизнь улиц, и Москва обращается в царство студентов. Только одни