дрожал и не мог ничего сказать в ответ. Только дома мало-помалу приходил в себя и подавал голос. Возмущался поведением Афони. Безбородый круглыш будто шкуру сменил: давно ли в лаптях ходил и все визжал, что тяжело жить, не чувствуя локтя соседа, а как вылез из нужды, завел на ссуду кредитного товарищества корову, вырастил телушку и обзавелся лошадью — нос загнул, забыл, кто вывел его в люди. И теперь глотку луженую дерет.

— Вот и толкуй у нас о колхозе, — сокрушался отец. — Тебя же и споганят.

— И не ходи, и не встревай! — поспешно соглашалась мать, боявшаяся всего непривычного, неизведанного.

Шли дни. Наконец-то прилетела весточка о возвращении Топникова в партячейку.

Я к Николе, от него к Панку. В полдень мы были уже в селе, большом, с двумя широкими улицами, с двухэтажными домами в центре. Партячейка занимала одну комнату в нижнем этаже прокуренного насквозь здания с двумя окошками, выходящими на площадь, где стоял деревянный обелиск в память о партийцах, погибших в борьбе с «зелеными бандами».

Топников встретил нас в коридоре. Был он в полушубке черного дубления, в шапке-ушанке, с неизменной полевой сумкой — должно быть, собрался куда-то ехать. Увидев нас, зарокотал: «Ну-ка, ну, выходи на свет, погляжу на вас, молодцов!» — Поздоровавшись, повел к себе.

Нас он усадил на дощатый скрипящий диван, а сам сел на табуретку напротив и все разглядывал каждого.

— Подросли. Давненько не видел вас. Запрятали старого в укомовскую проверочную бригаду, ну и разъезжал…

— Да какой же ты старый, дядя Максим? — возразил Никола.

— А что, не больно заметно? — подобрался он. — Не вся еще смола избылась в волосах? Что ж, тем лучше. А все-таки вам завидую. Мне не пришлось комсомольской закваски хватить.

— Как?

— А так! В семнадцатом, перед Октябрем, прямо в партию. Зимний ходил брать коммунистом.

Зимний! Вот уж чего не знали, так не знали мы. Выходит, Топников-то герой. Может, даже ордена у него есть. А надо же — никому до этого не говорил. Мы загалдели: это, мол, здорово, дядя Максим, рассказал бы побольше о себе. Но он опять усмехнулся.

— А не забудете, зачем пришли? Давайте лучше с вас начнем.

С нас? А мы, находясь еще под впечатлением услышанного, разглядывали дядю Максима, будто впервые видели его. Впрочем, он всегда казался нам необыкновенным. Еще бы: временных свергал! Может, самого Ленина видел!

— Так жду, ребятки, — напомнил он.

Мы сидели, как немые. Никола полез в карман за платком, чтобы вытереть вспотевший лоб, и наткнулся на патроны, захваченные с собой. Они звякнули.

— Что у тебя там? — спросил Топников.

Колька вынул патроны и передал секретарю.

И тут началось. Заговорили все вместе, перебивая друг друга. И о патронах, и о замерзшем секретаре сельсовета, и о сгоревшей баньке Никанора, и о сходах.

— Да, дела-а, — протянул Топников. — А новый учитель? Как он ведет себя?

Я сказал, что учитель занят одними уроками да охотой, часто получает посылки, к нашим делам не касается.

— Не касается?.. — Топников постучал припухлыми отечными пальцами о ножку табуретки. — Многого от него, пожалуй, и ждать нечего. Это сын одного думца-эмигранта. С отцом он не поехал, остался на родине с матерью. Сколько-то продержали его под арестом, видно, по ошибке. Выпустили, предложили работу, вот и угадал к вам. Осторожничает. Ну, а матушка печется о нем и шлет посылки… Да, так кто же обронил патроны, кто порешил Евлампия, где скрываются корешки преступления?

— Всему причина, мы думаем, самогонщики, — сказал я. — Не напоили бы Сорокина, не оказался бы и в овраге…

— А вы и накрыть их не можете. Надо выследить. Бороду мужицкую, наверно, не обязательно наклеивать, но следить надо. — Топников провел согнутым пальцем по набухшим мешкам под глазами. — А патроны… Никому о них не говорили?

— Учителю только.

— Вторая находка, и все у вас, в Юрове. Пока эти патроны не стреляют, а ведь могут и выстрелить. Я сообщу куда надо, но вы тоже поглядывайте. Кому-то из ваших деревенских они понадобились.

Топников встал, прошелся по комнате и, вдруг остановившись, спросил:

— А о колхозах, коммунах, сказываете, заговорило Юрово?

— Заговорить-то заговорило, но все сходы кончаются одной руганью, — ответил Никола.

— Поподробнее…

— Подробнее пусть Кузька скажет. Его батьку по-всякому оклепали. Ослеп, дескать, так и хочет пожить за чужой счет. Все этот Афоня.

— И другие, — добавил Панко.

— То есть те, которые оперились, да? — спросил Топников и сам ответил: — Им, конечно, и без коммуны не холодно. А беднякам как жить? Да и у середняков не такая уж прочная опора. Случись в хозяйстве какая беда, скажем, падет лошадь — и съехал в бедняки! На что надеяться?

— Наши надеются на отхожие заработки, — сказал я.

— А что отходники так все и довольны своей судьбой? — подсел ко мне Топников. — Довольны, что одной ногой стоят в деревне, другой в городе? Конечно, есть среди них и разбогатевшие, даже дома свои завели в городах. Но зато каково тем, за счет кого они капитальцы сколотили! Вот ты сколько зим ходил с машиной, торчал за верстаком, а что заработал? И долго ли продержался на месте? Хозяин-то тебя — швырк, и все. Забыл?

— Дядь Максим, ничего я не забыл. Разве забудешь! Да я хоть сейчас в коммуну. Не выйдет здесь — в подгородчину махну, к буденовцу Степану Михееву. Он примет. Захотят другие, их тоже возьму.

— А мне неохота уходить с родных мест, — сказал Никола.

— И не надо! — мотнул головой Топников. — На своей земле надо жизнь устраивать.

Он оживился, заговорил энергично, переводя взгляд с одного на другого. Держаться надо, держаться, размагничиваться нам не с руки, повторял он. Не выходит с коммуной? Все возможно, что эта ступенька для начала высоковата. Не беда. Есть ТОЗы, то есть товарищества по совместной обработке земли, есть артели. Пусть выбирают мужики то, что им больше по душе. И пусть говорят, спорят. Разговоры только начинаются, рано ставить точку. Нигде новое не дается легко, на ура тут не возьмешь. Нельзя забывать и о вековых привычках мужика, ведь речь-то идет о коренном изменении хозяйствования. И главное — не уставать доказывать. Отступим — бедняки и середняки сами потом обидятся: что же, мол, вы, товарищи, махнули на нас рукой?

— Помню, — улыбнулся Топников, — после войны мы сорганизовали здесь, в селе, кооперативный сырзавод. Слышим — захихикали: голодранцы-то что выдумали, да их завод и неделю не простоит — растащат. Мы-то знали, откуда дул такой ветер — от здешнего, купчиха — он издавна держал свой завод, побольше нашего. Но выстоял-то наш! Потому что мужики поняли: выгоднее сдавать молоко на общественную сыроварню.

— Сыроварня