убежденно говорил Никола. — Я не хуже Шурка Холмова[2] сработаю. Не слыхал о таком? А я в книжке вычитал. Я бы и тебе дал почитать, да батя искурил, бумага-то тонкая была. Отвечай: согласен с планом, веришь мне? Отвечай как секретарь ячейки.

Не поверить в способности Николы мог разве только тот, кто не знал его. Но как ни заманчив и многообещающ был его план, надобность в нем отпала. Ночью произошло новое событие: банька начисто сгорела. На месте пожарища остались зола да головешки, которые пришлось тушить никому другому, как незадачливому новоявленному сыщику и мне. Никола, правда, все принюхивался и уверял меня, что чувствует запах барды, что, видимо, и пожар произошел при варке самогона.

Да, столько вот событий, и ничего ясного. Все смешалось, все запуталось. А с кем посоветоваться, кому сказать, что происходит у нас в Юрове? Первый раз пришла мне в голову задумка: не написать ли в газету? Как раз в ту самую, в которой курьерил Алексей. Сам он сколько заметок написал, может, и у меня что-то выйдет. Надо, надо попробовать, вся деревня переполошена. Но тут же я вставал в тупик. Что напишу? Ведь фактов-то нет — неизвестно, кто обронил патроны, чей пил самогон Евлаха, кто виноват в его смерти.

Вдвоем с Николой пошли к председателю сельсовета Софрону Гуляеву. Софрон, надо заметить, был человек приезжий, работал в сельсовете всего месяца три. Он еще мало знал здешний народ и, как сам признавался, не успел приметить, «кто чем дышит». Софрон строго сказал:

— Не много ли суетитесь? Спугнете зверя. Следственные органы сами все выяснят…

Вот те раз! Мы вроде как помехой стали. Панко — он в эту зиму мало бывал с нами, потому что «отче наш» чуть ли не всю сапожную работу взвалил на него одного, однако был в курсе всего — предложил пойти в бывшее волостное село к Топникову, в партячейку. Но оказалось, что партийный секретарь уехал зачем-то в город.

С неделю мы с Колькой ходили, как в воду опущенные. Какая-то надежда появилась лишь с приездом в Юрово нового учителя, который, кстати сказать, остановился у нас. Утром это было. В избу, пригибая голову, чтобы не стукнуться о притолоку, вошел в сопровождении все того же Софрона Гуляева дюжий человек лет тридцати.

— Вот жильца привел. Повеселее будет вам… — представил учителя председатель сельсовета.

Несмотря на холод, человек был одет не по-зимнему. В яловых сапогах, очень высоких, с козырьком, как у мушкетеров, в легоньком осеннем пальто горчичного цвета. Из зимнего только и было на нем, что белая заячья шапка с аршинными ушами, которыми была обмотана шея.

— Где же ему поместиться? Вон какая теснота у нас, — указала мать на заставленную небогатым скарбом избу. Кроме посудного шкафа, стола, скамеек и кровати, зимой втаскивали еще кадки, бадьи, чугуны для подогрева пойла. А если телилась Пестрянка, то на недельку-другую и телка-молочника вносили в дом.

— Право, негде, — разводила руками мать.

— А верх-то свободный?

— Так холодно там.

— Не беспокойтесь, холода я не боюсь, — сказал учитель, разматывая с кадыкастой шеи пушистые концы шапки. — Главное — чтоб никто мне не мешал.

— Пускай! — подал из-за перегородки с кровати решающее слово отец.

Верх «ковчега» разгородили дощатой стенкой, выделив для нового жильца узенькую комнатку с правой стороны, над кухней, где не протекала крыша и плотно прикрывалось окно. Потом я притащил в этот закуток железную печку, которую нашел на чердаке. Была она без дверцы, но это не беда — Никола отковал новую.

Первое время мы приходили к Валентину Фаддеевичу — так звали учителя — только по делу, когда что-либо вносили, устанавливали, ни о чем не спрашивая, лишь присматривались к нему. Странным казался мне учитель. В углу, в ящике, лежали книги, но он в них редко заглядывал. Придя из школы, валился на кровать, закрывался серым солдатским одеялом и лежал дотемна, зато уж вечером был на ногах, вышагивал взад-вперед по закутку. Часто он получал посылки. Когда Петя-почтарь поднимался по скрипучей лестнице с фанерным ящиком, в доме уже разносился запах колбасы и ситного.

Ох, уж этот ситник! Валентин Фаддеевич аккуратно извлекал его из ящика и ставил на стол. Выпекался ситный в форме, похожей на папаху, пышный, белый, с коричневой корочкой. Взглянешь на эту папаху и чувствуешь, как слюнки собираются под языком. Иногда учитель спускался вниз, предлагал «поскребышу» кусок беленького. Прежде чем взять, Коля-Оля смотрел на меня или на мать, как бы спрашивая: можно ли? Я пожимал плечами: смотри, мол, сам, а мать кивала, и он протягивал руку. Белый хлеб — это же такое лакомство!

Был Валентин Фаддеевич брезглив. Войдя, он вытирал платком ладонь (пришлось ведь браться за ручку). В нем и во всех его манерах было что-то от барина: холеное напудренное лицо, высокомерная полуулыбка, крепко сжатые тонкие губы. Не мог я долго глядеть на его руки с длинными рябоватыми пальцами, которыми он, словно щипцами, цепко брал вещи.

В школу уходил не раньше и не позже, как за четыре минуты до начала урока, этого времени хватало ему для того, чтобы пройти до дома Лабазникова (теперь в нем помещалась школа), раздеться и причесать белокурые редкие волосы. Всех он сторонился, знакомств не заводил, в разговоры ни с кем не пускался. Но мы с Николой все же надеялись поговорить с ним обо всем, что нас беспокоило. Мы верили, что раз он учитель, то все может объяснить, дать надежный совет, как это делал в свое время Михаил Степанович. Ждали только случая, и этот случай подвернулся.

Как-то в воскресенье Валентин Фаддеевич спустился с верхотуры с ружьем и патронташем и попросил меня свести на Мокрушу, где, как он узнал, жируют зайчишки. Я быстро натянул валенки, шубенку — и на улицу. Проходя мимо Николина дома, стукнул в окно, и Колька тоже пошел с нами. Он и начал разговор. Притрагиваясь к ружью, которое учитель нес под мышкой, стволом вниз, он одобрительно прищелкивал языком:

— Добрая сталь! — И справлялся, где ружье ковалось, по виду, профессионально оценивал коваль, вроде тульское.

— Бельгийское, — сказал учитель.

Колька протер глаза, пригнулся к ружью.

— Да, не наше. Наша ружейная сталь воронее, крепче. Но ничего, и с таким можно походить…

Валентин Фаддеевич снисходительно усмехнулся и сказал, что много он не собирается ходить, и вообще он здесь человек временный.

— Неужто не понравилось наше Юрово? — выпучил Никола глаза.

— Я человек городской, и деревня для меня не совсем понятна.

— Вот те на! — разочарованно проговорил Никола. — А мы хотели спросить у вас кое-что.