Тут уж мы оба принялись рассказывать, что произошло в деревне накануне его приезда. Патроны, самогон, смерть секретаря сельсовета. Нам велят «не егозиться», но разве можно все это оставлять так?

— А возможно, вам и следует прислушаться к этим советам? — пошевелил белыми бровями Валентин Фаддеевич. — Что касается секретаря, то он, как мне известно, пьяница. Жалеть таких, извините, я бы не стал.

Мы с Николой переглянулись, и у обоих сразу отпала охота разговаривать с учителем. Расхотелось идти и на Мокрушу и, наверное, вернулись бы, если бы он не попросил не оставлять его одного. Впрочем, охота продолжалась недолго. Нам удалось выследить лишь одного зайца, да и в того учитель не попал, промахнулся, чем мы были довольны.

С этого дня я перестал заходить в верхний закуток «ковчега». Одно было в голове — как бы поскорее вернулся Топников, чтобы встретиться с ним. Уж он-то все объяснит!

А пока мы снова по вечерам собирались в избе-читальне. Был теперь там и избач, он же и новый секретарь сельсовета, Виктор Курин, приехавший из большой дальней деревни Семыкино. Возраст Курина определить было невозможно. По глазам, в которых всегда светился задор, нельзя было дать ему и тридцати лет, а по согбенной спине и дряблой коже вытянутого лица запросто насчитаешь все сорок. Что-то неладно было у него с горлом и пищеводом, болезнь и сделала его человеком неопределенного возраста.

В читальне появились новые книги. Целую пачку прислал политпросвет, а еще несколько книг пришло от секретаря партячейки Топникова. Это были учебники политграмоты, беседы о ленинизме. Знал партийный секретарь, что прислать. Читали их вслух. Что было непонятно, пояснил избач. Но говорить ему было трудно — он хрипел, губы дрожали. Иногда он придерживал их, но не всегда мог унять, тогда срывался со скамейки, уходил за стенку в сельсовет, там глотал какие-то порошки, запивал из графина и, возвратившись, извинялся:

— Другой раз, ребята. Говорун, видите, я плохой. Давайте сами, что поняли. Как быть с буржуями, с кулаками-живоглотами и прочей нечистью? Ну-ка, — обращался он в таких случаях ко мне, — скажи, что завещал нам товарищ Ленин?

Я говорил, что товарищ Ленин (Ульянов) велел строить коммуны и колхозы, объединяться. Тут я для убедительности раскрывал книгу, присланную Алексеем и от корки до корки прочитанную мной.

— Верно! — подхватывал Курин. — А если нечисть будет вставлять нам палки в колеса? Что делать с разной буржуйской сволочью?

— Под молот ее, на наковальню! — гремел Никола.

— А вон Бухарин и иже с ним кричат о мирном врастании кулака в социализм. Как вы считаете, по своим наблюдениям, врастут?

Поднимался шум. Чего слушать Бухарина? Бить надо живоглотов. Поглядел бы этот кулацкий защитник на Силантия и других-прочих, как они жмут на бедноту, по-другому бы запел. Сколько волка ни корми, он в лес глядит.

Придерживая вновь расходившиеся губы, теперь уже от волнения. Курин восклицал, нажимая на букву «о»:

— Хо-оро-шо отвечаете. Мо-ло-дцы!

Как-то на столе, среди газет, мы увидели тонкий журнал с необычным названием «Лапоть». Лапоть был нарисован и на обложке, большой, изрядно уже стоптанный, с кручеными оборами. Как есть трудовой!

— Читайте, авось и знакомое найдете! — подмигнул избач.

Полистали. Смотрим — под одним из рассказов, занявшим чуть ли не целую страницу, стоит подпись: Вик. Курин. Мы так и ахнули: вот это избач! До столицы дошел, в журналах печатается!

Рассказик был о ложном переполохе в селе, где вечером поп собрал верующих для суда над чертом, пойманным в ржаном поле, побитом градом. Поп уверял, что градобитие было злым делом хвостато-рогатого, и народ уже требовал покончить с ним, как в село прибежал запыхавшийся человек и, расталкивая столпившихся, закричал:

— Отдайте нашего черта! Выступать ему пора на спектакле.

Оказалось, что это был один из артистов городского драмкружка, приехавшего в деревню, который, загримировавшись под нечестивого, выпил для смелости и перепутал дорогу на сцену с дорогой в поле.

Нюрка тут как тут:

— Вот видите в других местах спектакли даже с чертями ставят, а у нас все ничего.

Курин успокоил ее. Подожди, мол, подберет он подходящую пьесу, и спектакль в Перцове будет.

Избач всем нам нравился, а мне особенно: ведь как может писать и даже в журналы! Мне бы так-то о юровском клубке! Но факты, факты… Скорей бы приезжал Топников, уж он-то должен все знать и подсказать.

Потом я несколько раз наведывался в Шумово, где жила старенькая мать Топникова. Раньше дядя Максим после каждого длительного отсутствия в первую очередь навещал свою старушку и встречался с односельчанами. Авось, думал я, удастся и мне тут увидеть его. Небольшой домик у секретаря, только в два оконца по лицу, а приметный. Стоял он у дороги, с открытой калиткой, как бы приглашая всех, кто едет или идет по деревне, заглянуть на огонек, обогреться. Под окнами и у калитки — рябины, посаженные Топниковым много лет назад. С тех пор они вымахнули до крыши, разветвились, летом были в зеленом наряде, а осенью перекрашивались снизу до самой макушки, во все красное — уж такие плодовитые были топниковские рябины. Под тяжестью гроздей пригибались к земле тонкие ветви.

Дом был староват, одним углом, возле которого стояла скворечня, малость осел в землю. Надо бы поднять угол, да все некогда занятому хозяину. В редкие наезды успевал он только прибить оторвавшиеся доски на крыше, покрасить резной конек и наличники, сделанные, по слухам, тоже им самим. На эти наличники нельзя было не заглядеться, забывалось, что они из дерева, что это руками человека вырезаны на них дубовые листья, зрелые желуди, готовые вот-вот оторваться от веток и упасть, зарыться в землю, чтобы оттуда выглянуть на свет ростками. За домом небольшой огородик, обнесенный тыном. Там несколько яблонь, и, как у всех здешних селян, ряд смородинных кустов.

Нет, долго что-то не появлялся в родном доме дядя Максим. Что ж, придется ждать.

Когда в деревне собирались сходы, я вместе с отцом отправлялся туда. Непременно брал с собой книгу, присланную Алексеем. О чем бы ни говорилось на сходах, по никогда не обходилось без споров о земельных делах, о совместном, «обчем» хозяйствовании. В таких случаях отец толкал меня в бок: раскрывай книгу, читай! Я старался. Но нередко сходы заканчивались перебранкой, в которой больше всех доставалось отцу. Ястребом налетал на него мордастый круглыш Афоня Охлопков. Ты, дескать, что разукрашиваешь коммунарские «опчие» блага да сзываешь под одну крышу? Аль ослеп, так хошь за счет других пожить?

Отца так обижали эти злые упреки, что весь он