Расходясь по домам, мы все же посматривали на небо. Белое, безоблачное, оно и впрямь не обещало дождя, а между тем по стенкам котлована уже расползались трещины.

Ночью нас разбудил Никола.

— Вставай, братва! Скорей, скорей!

Выбежали на улицу, а там плескал ливень. Лохматое черное небо озарялось частыми вспышками молний. Шумели березы, по тропе неслись потоки воды. В зареве молний видно было, как Никола размахивал руками над самым обрывом котлована. Ветер трепал его рубашку, ерошил мокрые волосы.

— Идет, идет! — торжествовал Никола.

— Ура! — отвечали мы ему не менее радостно.

Как и говорил Петр, немного он пожил у нас, вскоре после чистки пруда получил вызов — заступить на новую работу. Мы проводили его до большака. Пока шли, он все наказывал, что делать, обещая наезжать к нам, а когда настала минута расставания, вдруг затянул нашу боевую. Мы подхватили, и песня загремела как клятва.

Распрощавшись с ребятами, Петр задержал меня и попросил написать в газету о пруде — порадовать надо ячейку.

Его просьба польстила мне: как с равным говорит! Но с ответом я медлил, и была к этому причина. Когда-то еще послал я заметку с нашим почтарем о самогонщиках, а о ней до сих пор ни слуху ни духу. Пришлось писать другую, а вдруг и она пропадет… Я с горечью рассказал Петру о моих незадачах.

— Ну и хорошо, что не отступился, написал новую, — сказал Петр. Он подумал: — Пожалуй, с твоих писаний мне и придется новую службу начинать. Как теперь батько-то твой пьет — нет?

Я сказал, что пока держится, но ведь самогонный дух не у таких ноздри щекочет. Петр пожалел отца: умная голова пропадает. И надо же — из-за такой вонючки. Обозлился: да их, этих чертовых шинкарей, давно пора за шкирку брать.

Мы стояли долго, мальчишки уже подходили к деревне, к зеленеющим «Капиным березкам». Нынче они дружно принялись, снизу доверху обнялись зеленой листвой. Петр несколько раз брал мою руку и, пожимая, говорил: «Ну, пока!» Но тут же что-нибудь вспоминал и снова и снова спрашивал. Видать, не хватило у него дней обо всем-то узнать.

Но, оглянувшись и увидев, что след ребят простыл, заторопился.

— Иди, Кузюха, воюй с шинкарями. А я уж там… Не боишься?

— Так я ж не один.

— Давай, хлопец. Если и попадет — не трусь.

Через несколько дней мне и самому пришлось отправляться в путь-дорогу. С отцом. Алексей срочной телеграммой сообщал, что в волжский город прибыл из Москвы опытный хирург-глазник, и предлагал, не теряя времени, отправиться к нему. Остановиться велел у Железновых, которые, как он писал, во всем помогут.

Собирался отец молча. Было видно, что его и обнадеживала и вместе озадачивала поездка. Когда пришел к нам дядя Василий с образком и начал совать его отцу, чтобы тот поцеловал для удачи, отец, отталкивая икону, затряс головой:

— Отстань, братец. Деревяшек этих немало бывало у нас на тябле, а толку-то…

Взобравшись на телегу и услышав голоса подбежавших «младенцев», отец заморгал:

— Ну-ка, где вы тут? Подставьте вихры, поглажу маленько. Давно не видел вас. Огольцы-огольцы…

— Вернешься — и увидишь. Обязательно увидишь, папа, — загалдели братишки.

— Добро бы так!

На глазах у него навернулись слезы, а мама стояла, не зная, что ей делать — печалиться или радоваться.

Все мы ждали, что она скажет. Мама не сказала ничего, заплакала, сильно, навзрыд, и, склонив голову, медленно пошла домой.

Когда стали подниматься на перцовскую гору, я услышал чей-то топоток. Оглянулся. Нас догонял Митя.

— Чего тебе, родной? — узнав каким-то образом, что это он, спросил отец.

— Я Кузю хочу попросить. Учебник бы мне, морской, ага… Купишь, Кузь? При маме я не стал, она могла…

— А при батьке не боишься?

— Но ты же отпустишь в училище, верно, пап?

— У нас в роду моряков не было. Хлебороды только.

— Так не было и рабфаковцев, и московских студентов, а стали… — сказал Митя.

Отец заулыбался, ему, должно быть, понравился такой ответ. А я глядел на Митю. Ах ты мой милый моряк! Обязательно поищу для тебя учебник. Пусть он не сейчас тебе потребуется, надо еще в семилетке поучиться, но семилетка — дело уже решенное: Виктор Курин сказывал, что с нового учебного года в школе откроются пятые — седьмые классы. Приедут и новые учителя.

— Иди, Митя, о наказе твоем мы не забудем, — сказал ему.

Отец тем временем пошарил по грядке телеги и, нащупав Митину руку, пожал ее:

— Моряк! Ух ты!.. Ну старайся, входи в бушлате в наш род, хлебороды могут потесниться!

Митя сиял.

Только через неделю я вернулся домой с отцом. Оперировали один левый глаз, и удачно — отец увидел свет.

Меня ждала новая дорога, дорога в…

Большой день

— Кузеня, светает.

Надо мной склонилась озабоченная мать. У глаз сбежались в тугой жгут морщинки, и она показалась мне сильно постаревшей. Подумал: может, оттого, что ночь не спала. Ночью я лежал на сеновале, рядом с горенкой, и долго слышал, как мать плакала там.

И вот оно утро, которого все по-разному ждали в нашей семье. В щель стены пробивалась полоска света, она как раз и падала на лицо матери.

— Боюсь! Отпускать тебя, Кузеня, боюсь. Не ходи!

— Вот еще! — отмахнулся я. — Не маленький.

— И невелик. А они вон какие хваты, хоть сам Никанор, хоть и эта чупурена Глафира. Чего доброго… И батька сердится. Не ходи, не ходи, мальчик, — сильнее и сильнее прижимала меня к себе.

Я с трудом расцепил ее руки, досадуя на мать: давно ли сама все твердила, когда, дескать, найдется управа на «вредного Никанора», спаивающего и «непутевого батьку, и других-прочих мужиков», а теперь, когда надо идти в суд, вдруг переполошилась. Верно, отец последнее время не ходил к Никанору, но ходят другие.

Завтракать к не стал, звал: мать опять бросится ко мне со слезами. Натянув старые стоптанные сапоги, выскочил на улицу. На скамейке, у крыльца, сидел отец с цигаркой в опущенной руке. Был он сейчас необыкновенно тих, задумчив. Цигарка с наросшим пестиком пепла едва теплилась, должно быть, он совсем забыл о ней.

Петр, конечно, знает о суде — он вел дело по моей заметке о самогонщиках (вторую-то напечатали). А Топников едва ли — разболелся, положили в больницу.

Я шел. Но каждый шаг был для меня тяжел. Ведь собрался не куда-нибудь, а на суд! Первый в жизни. Да и на какой суд! Своих же, деревенских, будут судить, и не раз, поди-ка, назовут имя отца. Вчера уж соседки говорили: «Кого ославить-то хочешь?» А старик