Птахин, потрясая густой патриаршей бородой, вздыхал: «Как смиренно было у нас без энтого комсомольца!»

Остались позади гуменники, картофельник, яровое поле. Вот дорога пошла под уклон, к лесочку. У опушки показались Никанор и Глафира. Я было замедлил шаг, чтобы на встречаться с ними, но они дождались меня:

— Лесочком-то небось лучше вместях идти. Кхе-хе… — недобро ухмыльнулся Никанор.

Крупнотелый, грузный, в ватной фуфайке, он стоял, как замшелый пень.

— Ничего, и один не заблужусь, — ответил я, проходя вперед, не убавив, не прибавив шагу.

— Гляди, какой смелый! — тронувшись следом за иной, сказал Никанор. — Ну, посмотрим!..

Я промолчал. Но Никанор не отступался.

— Значит, на своем будешь стоять? — в самый затылок выдохнул он мне. — Шинкари, мол, самогонщики и все такое…

— А кто же вы? — полуобернувшись, огрызнулся я.

— Ты, паря, потише. В лесу, гляди, как аукнется, так и откликнется…

Угрожать? Я опять оглянулся. Брови у Никанора были насуплены, ступал он плотно, стуча о землю суковатым батогом. Высокая красивая Глафира с упреком косила на меня черными глазами. В них читалось: «Вон ты какой. Даже сейчас задираешь». И укоризненно сжала губы:

— Писака. Герой!..

Я ничего не ответил ей.

Нет, не идти на суд я не мог. Сам написал, самому надо и отстаивать свою правоту. Отстаивать, не глядя на злобившихся защитников Никанора, вроде мрачного старикана Птахина. Да и злобились-то ведь немногие. Большинство было довольно, что появилась заметка. Юрово зашумело: «Никанора-то как припечатали. С патретом! Этакий самогонный черт с когтями. Кузькина работа. Ой, пострел. Что-то теперь будет… Если бы всем им крышка, шинкарям проклятым…»

Никанор, однако, не думал, что дело дойдет до суда. Припрятав самогонный змеевик, он куда-то съездил, кого-то, по слухам, усладил. Но принесли повестку, пришлось собираться…

И все же он был уверен, что оправдается.

— Там знают, кому поверить… — шипел и шипел мне в затылок. — Поганый будет денек у тебя. Пожалеешь!

Я сжал губы: пусть злятся, а сло́ва у меня ему не вырвать. И еще: не отстать ли от них, не идти ли на расстоянии? Но нет, отставать не надо: Никанор посчитает, что трушу. Будь что будет!

Однако хотелось — поскорей бы кончался лес. А он тянулся бесконечно. Угрюмо шумели сосны и ели, надоедливо шепелявили осины, как-то тоскливо тенькали какие-то пичужки.

Дорога становилась все глуше. Я оглянулся: где мы, туда ли идем? Никанор толкнул меня.

— Иди, иди! Аль в штаны наклал, консомолец? — обнажил он в ухмылке редкие желтые зубы.

— Убери руки! — дернул я плечом.

— Гли-ко, ершится. Да я тебя чичас… — замахнулся он.

Но Глафира перехватила его руку.

— Не надо, тятя, не трогай Кузю. Разве бы он написал, если бы не его мамочка? Наговорила, наревела…

— Маму не задевай! — крикнул я.

— Подумаешь, обидели твою мамулю, — бросила Глафира. — Что мы, каменны палаты нажили от того, что твой батька выпивал? Держали бы тогда его на привязи. Мне, что ли, он нужен? Только от доброты душевной и привечали…

«Доброта! Молчали бы лучше!» Я прибавил шагу. Вскоре показалась широкая река, напоенная дождями. Никанор покричал перевозчика, никто не отозвался. Тогда он спустился к кустам, отвязал лодку и, посмотрев на противоположный безлюдный берег, буркнул:

— Поскорее!

Выехав на середину реки, Никанор вдруг остановил лодку и рывком вынул из уключины весло. Угрожающе нависло оно над моей головой.

— Поговорим ишшо напоследок, самое время здеся, на середке-то… — расплылся он в недоброй усмешке. — Говори, как на духу, что покажешь на суде?

Я молчал.

— Ты что — молвы лишился?

Я поднял голову:

— Бей! Чего же? Ну!..

Он, видно, не ожидал этого и какое-то время глядел на меня оторопело.

— Ага, сам трусишь. Сам! — забыв страх, продолжал я кричать. — И на суде будешь трусить! Я все скажу, все, все!..

— Тих-хо! — зыкнул Никанор.

Но я уже ничего не боялся.

Обратно я шел один. До перевоза дошел еще засветло, но в лес вошел, когда уже стемнело. Никанор и Глафира остались ночевать в деревне — назавтра им нужно было явиться к секретарю суда за приговором.

У ближнего перекрестка я повернул на торную дорогу, что вела в село. Там была больница, там лежал Топников. Я шел к нему. Хоть приговор и был вынесен, но для себя я не считал суд оконченным. Еще партийный секретарь не сказал своего слова.

Нет, я не сдрейфил на суде, рассказал все. При этом я то и дело взглядывал в зал, стараясь отыскать среди собравшихся Петра, но его не было, видно, дела задержали.

Когда обвинитель потребовал «упрятать злостных самогонщиков за решетку, чтобы не мешали строить новую жизнь в деревне», я заспорил с ним — не за что таких на казенный хлеб сажать. Обвинитель удивленно пожал плечами: не понимаю-де, и спросил, чего же я хочу.

— А того, — быстро ответил я, — раз они искалечили людей, так пускай теперь сами и ставят их на ноги. Пускай отвечают за человека, а незаконно нажитые деньги вернут.

Суд приговорил Никанора условно к году исправительных работ.

Выходя из зала суда, Глафира бросила мне: «Не гордись, вышло не по-твоему».

Я думал, что и Топников будет в чем-то упрекать меня. В больницу меня не пустили — было уже поздно. Я дождался утра. А утром увидел Топникова и рассказал ему о приговоре, виновато взглянув в его большие глаза:

— Глафира говорит, что не вышло по-моему.

— Нет, вышло! По-твоему, по-нашему! Ведь суд-то состоялся! В защиту человека! — обрадованно проговорил дядя Максим и похлопал меня жестковатой рукой по плечу: — Большой день у тебя вышел, с добрым запевом, дорогой мой комсомолец!

Трактор

Лето. Наверное, никто так не рад этой поре, как мальчишня и старики. Мальчишки с утра до вечера босиком. Напечет лопатки — бегут на Шачу, купаются, ныряют, валяются на мокром песке.

А старики? Пройди днем по деревне — чуть не на каждой завалинке сидят они, как грибы. Кровь плохо греет, так хоть солнце не жалеет тепла. Снимай опорки, картуз, расстегивай ворот рубахи — грейся, сколь душе угодно. Хочешь запастись теплом на зиму? Валяй! Солнце не будет в убытке! Сидят старики, жмурятся. Благодать! Конечно, у кого есть внучата, надо нянчить их. Взрослые ведь все до выгреба или в поле или на лугах. Ничего, в такое лето одно удовольствие и с малышами водиться.

Но вскоре жара опять, как и весной, стала настораживать. Уже сколько недель не было дождя. Земля сохла. Никла трава, на пригорках она пожелтела, не успев зацвести. Те же старики начали креститься, взывать к небу, прося дождя. Небо не внимало жалобам и