просьбам. Жара усиливалась. На градуснике, подвешенном на окне силантьевского дома, ртутный столбик поднимался до отметки тридцати трех. Это здесь-то, в лесной стороне!

Дядя Василий в своем Евангелии вычитал, что такое пекло бывает в аравийских пустынях, где не поклоняются нашему богу, и что люди там мрут, как мухи. Выходя на улицу к собиравшимся в кучку мужикам, он вещал:

— За прегрешения великие и нас наказывает господь бог. Молиться надобно, дабы смилостивился всевышний и не поверг землю нашу яко в пустыню, спас от мора.

Хитрый Силантий вызывал нас.

— А что консомольцы, грамотеи, скажут?

— Да уж, наверно, жару иконой не остановишь, — отвечали мы в один голос.

— Давайте послушаем, мужики, что же нам поможет, — ехидничал Силантий. — К примеру, что делать с землей? Засохла она, в камень обратилась. А надо пахать ее под озимку. Не вспашем — с голоду потом подохнем.

— У тебя-то, Силантий, вспахано, — напомнил ему Колькин отец. — Тебе нече горевать. У тебя плуги, битюги, тебе что…

— Я за обчество пекусь! — с подчеркнутой заботливостью ответил Силантий.

— Дал бы в таком разе обществу своих битюгов и плуги, — свертывая самокрутку, сказал кузнец.

— Вон ты чего захотел! — дернулся синегубый. — А на чем мне на пожню выезжать? Свою жену отдай дяде, а самому идти к…

— Охальник! — заплевались бабы.

— Тогда слушайте, что скажут неохальники, они, — кивнул он на нас — Замолчали? Нет, говорите, чем поможете?

— Жди, так и скажут. Они горазды токо жаловаться да народ мутить, — поддакнул ему Никанор. После суда он первый раз показался на людях.

А нам и впрямь нечего было толком сказать: откуда было знать, когда кончится жара. Силантий затряс, бороденкой.

— А-а, язык прикусили! — И к дяде Василию: — Объявляй, божий староста, общее моление!

Несколько дней трезвонили в Шачине колокола.

Звоном, гудением меди было наполнено все вокруг — воздух, земля и небо. Начиная с Юрова по деревням и полям прошел крестный ход. Не жалея, жег ладан да дымил своим кадилом шачинский хмельной попик. А ничто не помогало.

Жара пекла еще сильнее. На небо нельзя было глядеть: белое, раскаленное, оно слепило глаза. Голая земля так нагрелась, что жгла пятки. Высохли пруды, в речке сохранились только бочаги, обмелела даже Шача. Ночи стояли безросные, только к утру немного спадала жара, и в это время мужики выезжали на пашню.

Каждое утро запрягал Карюшку и отец. Мать осеняла крестным знамением, причитая: «Помоги, боже, избыть беду, не оставь нас, грешных, в нужде». Но как и другие, отец долго не задерживался в поле, возвращался понурый, как побитый. Ничего он не говорил, да и без слов было понятно: опять дело от рук отбилось, не вспашка, а одна маета, плуг в землю не загонишь, только поверху чертит. Но у нас хоть немного до этого было вспахано, а у безлошадников все полоски стояли нетронутыми, на них уныло колыхалась высохшая сорная трава.

Снова и снова приходила на память подгородная коммуна. Там-то уж, конечно, все вспахано, плуги у них не хуже силантьевских, да и лошади едва ли уступят его битюгам.

— Была бы у нас коммуна… — подсаживался я к отцу, пытаясь вызвать его на разговор. Но он отвечал одно и то же:

— Наших не стронешь.

— А как же теперь быть?

— Не знаю…

Каким-то апатичным стал отец.

Но надо что-то делать. Всей комсомолией собрались мы в избе-читальне. Нюрка пришла с матерью Степанидой. Попросив позволения послушать наш разговор, Степанида села в сторонке, притихла, стараясь быть незамеченной. Последнее время очень уставала она, но старалась везде успеть — и в лавке, где торговала с утра до вечера, и в делегатских делах, а теперь вот еще подключилась и к нам. Мужики побаивались Степаниды, перцовские же бабы души не чаяли в своей заступнице. Как порой ни разбушуется иной подвыпивший мужик, зверем идя на жену, она враз утихомирит его. Пусть хоть кол, хоть нож в руках буяна, не побоится, обезоружит да еще и свяжет, а кто не первый раз скандалы учиняет, того и в сельсовет приволочет, заставит председателя акт составить. Раньше перцовские бабы знали только свой порог, на собрания ходили одни мужики. А Степанида все перевернула вверх дном: крестьянок, даже самых робких, гурьбой приводила на сходы и рассаживала на передних скамейках. Мало того, собирала и чисто «бабьи собрания».

Присутствие Степаниды вначале стесняло нас, поэтому она приподнялась и спросила, не уйти ли ей (а у самой этакая лукавинка в глазах).

— Сиди, тетка Степа, — остановил ее Никола, — мы счас разговоримся. — И поглядел на каждого: — У кого какие предложения насчет земли? Я думал — этакой бы насос сделать, мигом бы напоили ее.

— Загнул! — шевельнула крутыми плечами Нюрка.

— А что? — брыкнулся Никола. — Были бы трубы, я бы сковал.

— В деревне не насобираем? — спросил Панко.

— Где там, их ведь много надо.

— А если адреснуться в город? — предложил Шаша Шмирнов, только что приехавший из города на побывку. Он уже считал себя «рабочим классом», так как с весны перешел от своего родича в швейную мастерскую. — Давайте попросим, а?

— А кто там припас для нас? — опять возразила Нюрка.

— Ну так жди дождей, иди к попику да помолись! — обозлился Никола.

— Снова здорово! — подала голос Степанида. — Этак вы, ребятки, ни до чего не договоритесь.

— А что ты предлагаешь, тетя Степа?

— Я ж сказала, что пришла послушать… — хитровато усмехнулась она. — Толкуйте!

Опять разгорелись споры. Ничего не придумав, мы решили написать о деревенской беде в газету (это мне поручили) и коллективное письмо партийному секретарю, благо Топников, как стало известно, вышел из больницы.

— Дело! — похвалила Степанида. — Пишите, а я отнесу и письмо и заметку, как раз послезавтра пойду в комитет.

Она ушла, а мы остались — на повестке дня стояло еще «разное», без «разного» наши собрания не проходили. На правах секретаря ячейки я спросил, у кого что есть для обсуждения.

— Да обо всем уж говорено, — откликнулась Нюрка. — Об одном только…

— Предлагай!

— Слышала я — треплются у нас некоторые, будто у комсомольцев все общее, даже девчонки. И что все без всякой любви… Может, поэтому девчонки и не идут к нам. Одна я, как неприкаянная. Вот бы и обсудить про любовь… — Нюрка зардела, как маков цвет.

— Нашла вопросик! — буркнул Никола, который и вправду считал, что любовь и вообще всякое амурничание не к лицу комсомольцу, что придумано это беспартийными в старые времена. — Я против! — заявил он.

Нюрка было возразила, обратившись за поддержкой к Панку и Шаше, но те хранили молчание, Никола же стоял на своем: никаких любовных вопросов, амурничание может только