от времени подавал голос, когда каким-то чутьем угадывал мою промашку: «Повыше, раскидистей бросай, а то ветер не пробьет толщу», «Ах, опять много захватил. Не торопись. Хлеб почтительных да бережливых любит».

Дождавшись, когда я бросал последнюю лопату жита, отец подходил к вороху, брал полные пригоршни зерна, еще пахнувшего полем и дымком овина, и, процеживая меж пальцами, прислушивался, как сухие зерна чуть-чуть позванивают.

— Золото!

Незрячие глаза его при этом влажнели, в уголки их набегали слезинки. Светлые, прозрачные. Казалось, вот-вот они упадут в ворох и тоже зазвенят. Но отец стыдливо отворачивался, рукавом насухо вытирал глаза, и, как бы спохватившись, спрашивал:

— Мешки, где мешки? Насыпать пора… — И, не дожидаясь ответа, добавлял: — Скоро мать придет, заторопит.

Она действительно все время торопилась сама и нас торопила. С маленькой сестричкой чаще и чаще оставляла Колю-Олю.

Отцу пришлось, кроме молотьбы, самому сажать снопы в овин. Вначале пробовали втроем: мать, Митя и я, но выходило не то: или слишком уплотняли снопы, так что жар не охватывал их доверху, или, наоборот, оставляли излишне большие продухи, и жар, не задерживаясь, улетучивался. В любом случае колосья как следует не просыхали и не вымолачивались до последнего зернышка.

Теперь мы вдвоем отправлялись в поле за снопами, я подавал, а отец укладывал их на воз; затем уже я подавал снопы с телеги в овин, отцу. Как все ладно выходило у него! Он не только руками, а всем существом, казалось, даже дыханьем чувствовал плотность насадки. Глянешь — снопы, как рать перед походом, выстраивались на колосниках.

Работать с ним всегда было в охотку, отступала усталость. Да и сам он за делом забывал о своем недуге, только иногда жалел, что не может пойти ни на реку, ни в лес. Впрочем, Шача не так уж привлекала его, а вот лес! Отец обычно начинал бредить им с колошения ржи, когда в знамовском молодом березняке появлялись колосовики. Всегда он первым в Юрове открывал грибной сезон. А нынче не мог. Зато как только были свезены с поля и обмолочены последние снопы, он погнал меня в лес. Сам и корзинку припас.

— Погуляй, сынок, по лесу, погуляй! — торопил меня. Затуманенные глаза его в эту минуту как-то посветлели, тонкие подвижные ноздри слегка расширились, он как бы видел этот «лесок» и ощущал грибной запах.

Каждый раз наказывал, где побольше походить, у каких берез поискать коровок, как найти «волнушкин лужок» и еловый колок, где, как уверял он, должны уже ждать-поджидать меня груздочки. Хороши же, удачливы были отцовы приметы. Из леса я возвращался с полной корзинкой крепких, духовитых грибов. Отец встречал меня на крыльце.

— Опять, чую, с удачей. Быть сам я побродил по лесу. Спасибо!

Но вскоре начались заморозки. Ночью так сковывало землю, что она гудела. Грибная пора кончилась.

С наступлением холодов облетела последняя листва с берез в палисаднике, шелест которой любил слушать отец. Теперь доносился лишь свист ветра, нагонявшего тоску. Отец вдруг загрустил, стал неразговорчив, лишь время от времени спрашивал, не обращаясь ни к кому:

— Какой она будет, нынешняя зима?

Но едва ли только перемена погоды повлияла на его настроение. До сих пор не было вести от Алексея о здоровье — ведь ему перед отъездом в московский институт так и не пришлось отдохнуть. Действовали на отца и мамины охи да вздохи, что вот ждали-ждали помощника, а он и дорогу забыл в родительский дом, что, должно, совсем потеряли одного сынка.

С тревогой глядела она на меня, на «младенцев». Мите осталось проучиться в Шачине одну зиму, он уже думал, как попасть в городскую семилетку, а оттуда — в морское училище. Вова только перешел в третий класс, но тоже не забывал о своей мечте пойти дальше, чтобы стать фельдшером. В эту осень стал школьником и будущий пожарный Коля-Оля. Я, правда, ничего не говорил о своем будущем, но мать думала, что тоже долго не усижу дома. И ее охватывал страх:

— Неужто все разлетятся в разные стороны? Что тогда?..

Тимка и Демка

Неожиданно приехал в Юрово Тимка Рыбкин. Дня два он нигде не показывался, не выходил из своего заваленного снегом дома. Отсыпался. Когда мы с Николой постучали в калитку, к нам вышла на цыпочках конопатая Лизуха, его сестра, дюжая старая дева, и шепотом сказала, что Тимочка устал и что, как только отдохнет, сам всех навестит.

Действительно, вскоре Тимка пошел по домам. Начал с Силантия. Не так уж долго просидел у богатого родственника, но вышел от него пошатываясь. Фильке Силантьеву, сынку, пришлось вести непрошеного гостя под руку. Тимка куражился:

— Сказывай, каким дерьмом напоили меня? Тьфу, жадины! В городе знаешь что я пил? Куньяк! И-и-ик… Убирайся, кубышка!..

Филька надул губы, зашипел, но Тимка, отстранив его от себя, повернул на тропу к нашему дому.

Дома я был один. Ребята еще не пришли из школы, а отец и мать уехали с внезапно заболевшей сестренкой в сельскую больницу. Тимка поздоровался и опустился на лавку. Трудно было узнать в нем недавнего щеголя. Был он в измятой куртке и подшитых валенках, в кепке с захватанным козырьком. И весь показался каким-то полинявшим.

Спросил меня о нашем, как он по-умному выразился, времяпрепровождении, но, не выслушав ответа, заговорил о себе. Громко, зло. Видно было, что поднакипело у отрицателя. С хозяйчиком, сказал Тимка, пришлось расстаться еще весной, как только прихлопнули его торговлю. Сволочь он. Накопил чемоданы денег, а при расчете сунул ему, безответному экспедитору, каких-то два-три червонца. Одевку самолично с плеч стащил. Не догадался, а надо бы тогда смазать ему по свекольной роже. Нет, никому верить нельзя. Это уж он, Тимка, твердо знает. И-ик…

— Вопрос — кому не верить? — попытался я возразить.

— Всем! Всем двуногим! — отрезал Тимка.

На минутку замолчал, обшаривая взглядом избу, вещи. Ничего у нас за последнее время не прибавилось, не убавилось: у боковой стены стоял тот же старенький посудный шкаф, рядом висели часы с гирями, за переборкой — зыбка и родительская кровать, в переднем простенке — потускневшее зеркало, в углу, на тябле, — Спас, равнодушно глядевший на гостя, стопка еще не прочитанных книг, взятых мною в избе-читальне. Тимка поморщился: ничего примечательного на глаза ему не попадалось. Но, увидев подсвечник, стоявший в углу, он оживился и, по прежней привычке, заговорил о мене.

— Тебе все равно подсвечник ни к чему, а у нас, в городе, на них мода. На ножик давай?

— Так ты разве не насовсем в Юрово?

— Ха, а что у вас делать? — фыркнул