— Вилли… из-за него я чувствую себя таким старым…другой бы запросто играл в бейсбол с собственным сыном…

— Не кори себя… не за что, — нежный женскийголос. — Ты и так хорош…

— …На безрыбье… Черт! Мне ведь было сорок, когда онродился, да еще — ты! Люди спрашивают: «А это ваша дочь?» Черт! Стоит толькоприлечь, и от мыслей не знаешь, куда деваться!

Вилли услышал скрип кресла. Чиркнула спичка. Отец зажегтрубку. Ветер бился за окнами.

— … тот человек с афишей…

— Карнавал? Так поздно?

Вилли хотел отвернуться и не мог.

— … самая прекрасная женщина в мире, — пробормоталотец.

Мать тихонько рассмеялась.

— Ты же знаешь, это — не обо мне.

«Как! — подумал Вилли. — Это же из афиши! Почемуотец не скажет? Потому, — ответил он сам себе. — Что-то начинается.Что-то уже происходит».

Перед глазами Вилли мелькнул тот бумажный лист — вот онрезвится между деревьями. «Самая Прекрасная Женщина…» В темноте щеки еговспыхнули, словно внезапный внутренний жар опалил их… Джим, улица Театра…обнаженные фигуры на сцене… безумные, как в китайской опере, проклятые древнимпроклятием… евреи… джиу-джитсу… индийские головоломки… и отцовский голос,грустный, печальный, печальнее всех… слишком печальный, чтобы можно былопонять. Почему отец не сказал об афише? Почему сжег ее тайком?

Вилли выглянул в окно. Вон там! Белый лист танцевал ввоздухе, словно большой клок одуванчикового пуха.

— Ну не бывает карнавалов так поздно! — прошепталон. — Не может быть!

Через минуту, с головой накрывшись одеялом, при свете фонаряон открыл книгу. С первой же страницы на него ощерился доисторический ящер,миллион лет назад долбивший змеиной головой ночное небо.

«Дьявольщина! — подумал он. — Это я Джимову книжкуприхватил, а он — мою! А что? Вроде симпатичная зверюга…»

Уже улетая в сон, Вилли успел услышать, как негромкохлопнула входная дверь. Отец ушел. Ушел к своим метлам, к своим книгам, ушел вгород… просто ушел прочь. А мама спала. Она ничего не слышала.

Во всем мире нет другого имени, чтобы так легко слетало сязыка. «Джим Найтшед — это я».

Джим вытянулся в постели и стал как стебель тростника. Костилегко держат плоть… мышцам удобно на костях… Библиотечные книжки, так и неоткрытые, сгрудились возле расслабленной руки.

Он ждал. Глаза полны сумрака, а под глазами — тень. Онпомнил, откуда она. Мать говорила: в три года он едва не умер, вот тогда ипоявилась эта тень. На подушке — волосы цвета спелого каштана, жилки на вискахи на запястьях гибких рук — темно-синие. Плоть его ваяла темнота, темнотамедленно брала свое. Джим Найтшед — подросток, который все меньше говорит и всереже смеется.

Джим всегда смотрел только на мир перед собой, видел толькоего и не отводил глаз ни на миг. А если за всю жизнь ни разу не взглянуть всторону, то к тринадцати годам проживешь все двадцать.

Вилли Хэллуэй — другой. Следы детства видны пока отчетливо.Взгляд вечно скользит поверх, уходит в сторону, проникает насквозь, и врезультате к своим тринадцати годам он насмотрелся едва ли на шесть.

Джим досконально изучил каждый квадратный дюйм своей тени,он запросто мог бы вырезать ее из черной бумаги и поднять на флагштоке, каксвое знамя.

Вилли удивлялся, изредка замечая скользящее рядом темноепятно.

— Джим, ты не спишь?

— Нет, мама.

Дверь открылась и снова закрылась бесшумно. Кровать слегкапрогнулась от ее невеликого веса.

— Ох, Джим, какие у тебя руки холодные. Прямо ледяные.У тебя слишком большое окно в комнате. Это не очень хорошо для здоровья.

— Точно.

— Ты еще не понимаешь. Вот будет у тебя трое детей, апотом из них один останется…

— Да я их вообще заводить не собираюсь! — фыркнулДжим.

— Все так говорят.

— Да нет. Я точно знаю. Я все знаю.

— Что ты… знаешь? — Мамин голос слегка дрогнул.

— С какой стати новых людей плодить? Они ведь все равноумрут, — голос его звучал тихо и ровно. — Вот и все.

— Ну, это еще не все. Ты-то есть, Джим. А не будь тебя,и меня давно бы не было.

— Мама… — и долгая пауза, — ты помнишь папу? Япохож на него?

— Джим, в день, когда ты уйдешь, он уйдет навсегда.

— Кто?

— Ох, да лежи ты спокойно. Хватит уже, набегался.Просто лежи себе и спи. Только… обещай мне, Джим. Когда ты уйдешь, а потомвернешься, пусть у тебя будет куча детей. Пусть носятся вокруг. Позволь мнекогда-нибудь побаловать их.

— Да не буду я заводить таких вещей, от которых потомодни неприятности.

— Каменный ты, что ли? Придет время, сам захочешь«неприятностей».

— Нет, не захочу.

Он посмотрел на мать. Да, ее ударило давным-давно. С тойпоры и навсегда остались синяки под глазами.

В темноте глуховато и спокойно прозвучал ее голос:

— Ты будешь жить, Джим. Жить и получать удары. Толькоскажи мне, когда придет срок. Чтобы мы попрощались спокойно. А то я не смогуотпустить тебя. Что хорошего — вцепиться в человека и не отпускать?

Она встала и закрыла окно.

— Почему это у мальчишек всегда окна нараспашку?

— Кровь горячая.

— Горячая… — Она стояла возле двери. — Вот откудавсе наши беды. И не спрашивай почему.

Дверь закрылась.

Джим вскочил, открыл окно и выглянул. Ночь была ясная.

«Буря, — подумал он, — ты там?»

Да. Чувствуется… там, на западе, этакий «парень что надо» рветсянапролом.

Тень от громоотвода замерла на дорожке под окнами.

Джим набрал полную грудь холодного воздуха и выдохнулмаленькую теплую речку.

«А может быть, — подумалось ему, — залезть накрышу и отодрать этот дурацкий громоотвод? На фиг он нужен? Выкинуть его ипосмотреть, что будет? Вот именно, посмотреть, что получится».

Сразу после полуночи.

Шаркающие шаги. Пустынная улица, и на ней давешний торговец.Большущий кожаный саквояж, почти пустой, легко болтается в крепкой руке. Лицоспокойное. Он заворачивает за угол и останавливается.