— Шутишь!

— Матерью клянусь! Сам погляди.

Платформа с калиопом удалялась. Свинцовые трубы мерцали подзвездами, но за пультом никого не было. Только ветер гнал ледяной воздух вузкие щели, это ветер творил музыку.

Мальчишки мчались следом. Поезд изгибался, корчился под этотстранный подводный похоронный звон, звук падал, падал, глох и все-таки звенел извенел. Вдруг свисток паровоза взметнул огромный султан пара и вокруг Виллизаплясали ледяные жемчужинки.

Ночами — часто? изредка? — Вилли слышал свист пара накраю сна, одинокий, далекий голос поезда. Он всегда оставался далеко, как быблизко ни подходить к вагонам. Иногда Вилли просыпался и с удивлением трогалмокрые щеки — откуда это? Он снова откидывался на подушку, прислушивался идумал: «Да, это они заставляют меня плакать, те поезда, что идут на восток и назапад, они уходят, уходят вдаль, ночной прилив затопляет их, волна снанакрывает поезда, города…» Ночной плач поездов, заблудившихся между станциями,потерявших память о пункте отправления, забывших, куда ехать; они вздыхаютпечально, и пар из их труб тает над горизонтом. Они уходят. Все поезда, всегда.

Но этот паровозный крик!

В нем одном были собраны все стенания жизни из всех ночей,из всех сонных лет, там слышался и заунывный вой псов, грезящих о Луне, в нембыл посвист зимнего ветра с речной долины, когда он просачивается в щеливеранды, и скорбные голоса тысяч огненных сирен, а то и хуже! — миллионыклубочков вздохов ушедших людей, уже мертвых, умирающих, не желающих умирать,все их стоны, вздохи и жалобы, разом рванувшиеся над землей.

Слезы брызнули у Вилли из глаз. Ему пришлось нагнуться,встать на колени, сделать вид, будто шнурок развязался. А потом он увидел, какДжим тоже трет глаза. Паровоз вскрикнул, и Джим вскрикнул в ответ. Паровозвзвизгнул и заставил Вилли взвизгнуть тоже. А потом весь этот сонм голосовразом смолк, словно поезд подхватил и умчал огненный нездешний вихрь.

Нет. Вот он скользит мягко, легко, черная бахрома трепещет,черные конфетти завиваются в сладком, приторном ветре, сопровождающем поезд,опускаются на окрестные холмы, а ребята бегут следом, и воздух вокруг такойхолодный, словно ешь уже третью порцию мороженого подряд.

Джим и Вилли взлетели на пригорок.

— Старик! — прошептал Джим. — Он здесь.

Поезд забрался в лунную долину — излюбленное место прогулоквсяких парочек. Обычно их так и тянуло за край холмов; там, словно внутреннееморе, лежала падь, до краев полная лунным светом, зараставшая буйными травамипо весне, заставленная стогами летом, заваленная снегом зимой. Да, это былодивное место для прогулок, когда над холмами вставала луна и призрачный светтрепетал и разливался на просторе.

И вот теперь, по старой железнодорожной ветке, исчезающей влесу, сюда добрался, изогнулся и замер в осенней траве чудной поезд. Ребятапоползли — иначе нельзя было — и притаились под кустом.

— Тихо как! — прошептал Вилли.

Поезд был недвижим. Никого не видать на локомотиве, никого втендере, никого в вагонах. Черный безжизненный дракон под Луной, и толькоостывающий металл позвякивает едва слышно.

— Тихо! — прошипел Джим. — Я чувствую, онитам, внутри, шевелятся…

У Вилли волосы встали дыбом по всему телу.

— Может, они догадываются, что мы — тут?

— Запросто! — замирая от сладкой жути, подтвердилДжим.

— А почему калиоп опять слышно?

— Как узнаю, сразу тебе скажу! — огрызнулсяДжим. — Смотри!

И откуда он только взялся, этот болотного цвета огромныйвоздушный шар? А вот уже летит, прямо к луне, поднявшись футов на двести.

— Смотри, там в корзине под шаром есть кто-то!

Но тут им стало не до шара. С высокой платформы, как скапитанского мостика, спускался высокий человек. Он и вправду был похож накапитана, наблюдающего за приливом в этом внутреннем море. Темный костюм,черная рубашка, лицо сумрачное, а на руках — черные перчатки. Вот он вошел влунный столб и махнул рукой. Только один раз махнул.

Поезд ожил.

В окне вагона показалась голова. Еще одна. Они возникали,как куклы в театре марионеток. И вот уже двое в черном волокут по шуршащей травешест для шатра. Молча.

Безмолвие заставило Вилли отпрянуть, а Джим, наоборот,подался вперед. По всем правилам карнавал должен был громыхать, греметь, каклесопилка, ему положено громоздиться штабелями, путаться в канатах,сталкиваться под львиный рык, возбужденные люди должны звенеть бутылками сшипучкой, а кони — бляхами на сбруе, слоны — в панике, зебры ржут и дрожат,вдвойне полосатые от прутьев клеток.

А здесь было как в старом немом кино с черно-белымиактерами. Рты открываются, но испускают один лунный свет. Жесты беззвучны, ислышишь, как ветер шевелит пушок у тебя на щеках.

Новые тени выходили из поезда, шли мимо звериных клеток, атам даже глаза не горели, только темнота металась из угла в угол. Калиоп почтисмолк, лишь ветер, бродя по трубам, пытался наиграть дурацкий мотивчик.

Посреди поля встал шпрехшталмейстер. Шар, точно здоровенный,заплесневевший зеленый сыр, повис прямехонько над ним.

И вдруг пришел мрак. В последний миг Вилли успел заметить,как шар ринулся вниз — и луна исчезла. Теперь он мог только чувствовать суетуна поле. Ему казалось, что шар подхватили и растягивают на шестах, какогромного жирного паука.

Луна появилась. Облако слезло с нее, и выяснилось, что отшара остался один намек, а на лугу уже стоит готовый каркас.

Опять облака! Вилли окатила тень, и он вздрогнул. Ухоуловило шорох, это Джим пополз вперед. Вилли схватил его за ногу.

— Подожди! Сейчас парусину принесут.

— Нет, ой нет… — проговорил Джим.

Оба как-то сразу поняли: парусины не будет. В ней не былонужды. Канаты на верхушках шестов болтались из стороны в сторону, взмываливверх, выхватывали из пролетающих облаков длинные ленты, и какая-то огромнаятень заставляла облачные пряди сплетаться в покрывало. Шатер возникал прямо наглазах, и скоро остался только чистый плеск флагов на шестах.

Все замерло.

Вилли лежал с закрытыми глазами и слышал над головойхлопанье огромных маслянисто-черных крыльев — словно громадная древняя птицабилась над полем. Она хотела жить.

Облака сдуло. Шар исчез. Люди сгинули. Палатки, растянутыена каркасах, струились и трепетали, как под черным дождем. Вилли показалосьвдруг, что до города тысяча миль. Он быстро оглянулся. Ничего. Только травы иночные шорохи. Он снова повернулся, теперь уже медленно, и оглядел безмолвные,темные, кажущиеся пустыми шатры.