— Вилли, а? — В голосе его неожиданно зазвучаланежная просительная нотка.

— Нет! — Вилли даже остановился, пораженныйсобственной жестокостью.

— Ну тут же рядышком, а? Пятый дом. И всего наминуточку, Вилли, — упрашивал Джим.

— На минуточку? — Вилли в сомнении оглядел улицу.Улицу Театра.

Все лето она была улица как улица. Здесь они лазили заперсиками, за сливами и абрикосами, когда приходило время. Но вот в концеавгуста, в пору кислейших яблок, случилось нечто, разом изменившее все: и дома,и вкус персиков, и даже сам воздух под болтушками-деревьями.

— Вилли! Оно же ждет! Может быть, уже началось,а? — шептал Джим.

Вилли был непреклонен. Джим просительно тронул его за плечо.Они стояли на улице, переставшей быть яблочной, сливовой, персиковой. Снекоторых пор она превратилась в улицу Единственного Дома, Дома с Окном Сбоку.Окно это — сцена, по словам Джима, а всегдашний занавес — сумрак за окном —иногда (может, и сегодня?) бывал поднят. И там, в комнате, на чудных подмостках— актеры. Они говорят загадочные, невероятные вещи, смеются непонятно чему,вздыхают, их бормотание и перешептывание казалось Вилли лишним, он не понималих.

— Ну в самый-самый распоследний разочек, Вилли?! —не унимался Джим.

— Да если бы в последний! — в сердцах откликнулсяВилли. Щеки Джима зарделись. В глазах мелькнул зеленый огонек. А Вилли словнонаяву увидел ту ночь. Он только что закончил с яблоками на дереве, как вдругголос Джима шепотом окликнул его с соседней ветки: «Смотри! Вон там!»Вцепившись в ствол дерева, странно возбужденный, Вилли смотрел и не мог отвестивзгляда от сцены. Перед ним был Театр, там незнакомые актеры сдергивали черезголову рубашки, роняли одежду на ковер, нагие, похожие на дрожащих лошадей,тянулись друг к другу, касались… «Что они творят? — лихорадочно думалВилли. — Почему смеются? Что с ними стряслось? Разве это хорошо?»

О, как ему хотелось, чтобы свет на Сцене погас! Но Сценатам, за окном, была освещена ярко-ярко, и Вилли, оцепеневший на своем суку,глаз не мог оторвать. До него долетал смех, он вслушивался в смутные звуки,пока в изнеможении не скользнул по стволу вниз, почти упал, потом посмотрелвверх, на Джима — тот все еще висел на своей ветке: лицо словно опалило огнем,рот приоткрыт… «Джим, спускайся, — позвал Вилли. Не слышит. — Джим!»Джим наконец посмотрел вниз, странно посмотрел: как будто идиот прохожийпредложил ему перестать жить и спуститься на землю. И тогда Вилли убежал,убежал один, просто погибая от половодья мыслей, не думая ни о чем, не зная,что и подумать.

— Вилли, ну, пожалуйста!

Даже глаза Джима просили. Руки прижимали к груди книжки.

— Мы в библиотеке были? Тебе мало?

Джим упрямо помотал головой.

— Тогда захвати мои, ладно?

Он отдал Вилли книги, повернулся и легко побежал подшелестящими, мерцающими деревьями. Обернулся. Кричит.

— Вилли! Знаешь, ты кто? Старый, глупый, дряннойепископальный баптист!

Пропал.

Вилли изо всех сил притиснул книги к груди. Ладони у негоповлажнели.

«Не оглядывайся! — говорил он себе, и сам же отвечал: —Не буду, не буду!» Не оглядываясь, он пошел к дому. Быстро.

На полдороге за спиной Вилли послышалось пыхтение.

— Что, Театр закрыт? — бросил Вилли необорачиваясь.

Джим поравнялся с ним и долго шел рядом молча.

— Там нет никого.

— Отлично!

Джим сплюнул.

— Ты, проклятый баптистский проповедник… — начал былоон.

Из-за угла выкатилось навстречу перекати-поле — мятыйбумажный шар подскочил и лег у ног Джима. Вилли со смехом пнул мячик — пустьлетит, и замолк.

Бумага развернулась, и по ветру плавно скользнула пестраяафишка. Ребятам вдруг стало холодно.

— Эй, погоди-ка… — медленно проговорил Джим.

И вдруг они сорвались с места и помчались за ней.

— Да осторожней ты! Не порви!

Бумага у них в руках вздрагивала и, казалось, дажепогромыхивала, как маленький барабанчик.

ПРИХОДИТЕ 24 ОКТЯБРЯ!

Губы Джима двигались, не сразу произнося слова, написанныезатейливым шрифтом.

КУГЕР И ДАРК

КАРНАВАЛ!!!

— Эй, двадцать четвертое… Это ведь завтра!

— Не может такого быть! — убежденно сказалВилли. — После Дня Труда карнавалов не бывает!

— Да плевать на это! Посмотри! «Тысяча и одно чудо!»Смотри! «Мефистофель, пьющий лаву! Мистер Электрико! Монстр-Монгольфьер!»Э-э?..

— Воздушный шар, — пояснил Вилли. —Монгольфьер — это воздушный шар.

— Мадемуазель Тарот! — читал Джим. — ВисящийЧеловек! Дьявольская гильотина! Человек-в-Картинках! Ого!

— Да подумаешь! Просто парень в татуировке!

— Нет. — Джим подышал на афишку и махнул по нейрукавом. — Он раз-ри-со-ван, специально разрисован. Погляди, он весь вчудовищах. Целый зверинец! — Глаза Джима так и шарили по афише. —Смотри, смотри, Скелет! Вот здорово, Вилли! Не какой-нибудь там Тощий Человек,а Скелет! Во! Пыльная Ведьма! Что бы это могло быть, а, Вилли?

— Просто грязная старая цыганка…

— Нет. — Джим прищурился, будя воображение. —Да… вот так… Цыганка. Она родилась в Пыли, в Пыли выросла и однажды унесетсяобратно в Пыль! А вот здесь еще есть: «Египетский Зеркальный Лабиринт! Выувидите себя десять тысяч раз! Храм искушений святого Антония!»

— «Самая Прекрасная…» — начал читать Вилли.

— «Женщина в Мире», — закончил Джим.

Они взглянули друг на друга.

— Как это может Самая Прекрасная Женщина в Миреоказаться в карнавальном балагане, а, Вилли?

— Ты когда-нибудь видел карнавальных женщин, Джим?

— А как же! Медведицы-гризли! А чего же тогда здесьпишут?

— Да заткнись ты!

— Ну чего ты злишься, Вилли?

— Да ничего! Просто… Ай! Держи ее!

Ветер рванул лист у них из рук. Каким-то нелепым прыжкомафиша взмыла вверх и исчезла за деревьями.

— Все равно это неправда, — не сдавалсяВилли. — Не бывает карнавалов так поздно. Глупость это! Кто туда пойдет?