— Крозетти, ты дурачок. Случилось что, нет ли — ты всеплачешь, как маленький.

Крозетти всхлипнул и шумно вздохнул.

— Разве вы не чувствуете?

Джим и Вилли дружно принюхались.

— Лакрица!

— Да нет. Леденцы на палочке!

— Сколько лет я не слышал этого запаха, — вздохнулм-р Крозетти.

— Им же все тут пропахло! — фыркнул Джим.

— А кто это замечал? Когда? Сейчас вот только мой носвелел мне: дыши! И я расплакался. Почему? Да потому, что вспомнил, какдавным-давно мальчишки облизывали такие штуки. Почему я за все эти тридцать летни разу не принюхался?

— Вы просто заняты были, мистер Крозетти, —подсказал Вилли, — времени у вас не было.

— Время, время… — проворчал м-р Крозетти, вытирая глаза. —Откуда он взялся, этот запах? Во всем городе никто не продает леденцов напалочке. Они теперь бывают только в цирках.

— О! — сказал Вилли. — Верно.

— Ну, Крозетти наплакался. — Парикмахервысморкался и повернулся с ключом к двери. А Вилли стоял, и взгляд его убегалвместе с красно-белой спиралью, бесконечно вьющейся на шесте возлепарикмахерской. Сколько раз он уже пытался размотать эту ленту, тщетно ловя ееначало, тщетно подстерегая конец.

М-р Крозетти собрался выключать свой вращающийся шест.

— Не надо, — попросил Вилли. — Не выключайте.

М-р Крозетти взглянул на шест так, словно впервые открыл длясебя его чудодейственные свойства. Глаза его мягко засветились, и он тихонькокивнул.

— Откуда берется и где исчезает, а? Никому не данознать, ни мне, ни тебе, ни ему. О, тут тайна, ей-богу. Ладно. Пусть себекрутится.

«Как хорошо знать, — думал Вилли, — что он будеткрутиться до самого утра, что, пока мы будем спать, лента все так женескончаемо будет возникать из ничего и исчезать в никуда».

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Они оставили парикмахера позади вместе с ветром, несущимзапах лакрицы и леденцов на палочке.

Чарльз Хэллуэй уже протянул руку к вращающейся двери пивной,но остановил движение — редкие седые волоски на тыльной стороне ладони, какантенны, уловили нечто в октябрьской ночи. Может быть, полыхающие где-то пожарыдохнули над прерией, может, новая ледниковая эра нависла над землей и ужепогребла в мертвенно-холодном чреве миллион человек — лучше не выходить. Вдругсамо Время дало трещину, и через нее уже сыплется пыль мрака, покрывая улицысерым пеплом. А может, все дело в прохожем, идущем той стороной улицы сосвертком под мышкой и корзиной с торчащей из нее кистью. Он что-тонасвистывает… Мелодия… она из другого времени года, нет, вовсе не печальная,просто она не годилась в октябре, но Чарльз Хэллуэй всегда слушал ее судовольствием.

Я слышал далекие колокола.

Рождественских гимнов звенели слова

О благоволении в человецех,

О Царстве Божием на Земле.

Чарльз Хэллуэй задрожал. Внезапно нахлынуло ощущениежутковатого восторга, захотелось смеяться и плакать одновременно. Так бывало,когда в канун Рождества он смотрел на безгрешные лица детей на заснеженныхулицах среди усталых прохожих. Порок испятнал лица взрослых, грех оставил наних следы, жизнь разбила их, словно окна заброшенного дома, разбила, отбежала,спряталась, вернулась и вновь бросила камень…

Громче и глубже пели колокола:

Ликующий благовест вдаль летит:

Господь наш Спаситель нас призрит.

Ждет грешников — гибель, святых — торжество

В Царствии Божием славы Его!

Прохожий перестал насвистывать. Теперь он был занят чем-товозле телеграфного столба на перекрестке, потом отошел и вдруг нырнул воткрытую дверь давно пустовавшего магазинчика.

Чарльз Хэллуэй вышел и зачем-то направился к той же двери. Ачеловек со свертком, кистью и корзиной уже снова появился на улице. Глаза его,пронзительные и неприятные, взглянули на Хэллуэя в упор. Человек протянул рукуи медленно раскрыл ладонь. Хэллуэй вздрогнул. Ладонь незнакомца покрывалагустая черная шерсть. Это походило на… Он не успел сообразить на что. Ладоньсжалась и исчезла. Человек повернул за угол. Ошеломленный Хэллуэй смахнул солба вдруг выступившую испарину и с трудом сделал несколько шагов к дверямпустого магазина.

Там, в небольшом зале, под лучом единственной яркой лампы,стоял на козлах, словно на похоронах зимы, ледяной брус длиной шесть футов.Тусклый зеленовато-голубой свет струился из его глубин, и весь он был какогромная холодная жемчужина. Сбоку, у самого окна, висел на щите небольшойрекламный лист. Выведенное от руки каллиграфическим почерком, там значилось:

КУГЕР И ДАРК

ШОУ И ПАНДЕМОНИУМ ТЕНЕЙ

ФАНТОЧЧИНИ. ЦИРК МАРИОНЕТОК

ВАШ ТРАДИЦИОННЫЙ КАРНАВАЛ!

ПРИБЫВАЕТ НЕМЕДЛЕННО!

ЗДЕСЬ ПЕРЕД ВАМИ ОДИН ИЗ НАШИХ АТТРАКЦИОНОВ:

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!

Взгляд Хэллуэя метнулся от надписи к ледяной глыбе. Онаничуть не изменилась с детства. Он помнил ее, точно такую же, и бродячихфокусников, когда Холодильная Компания выставляла на всеобщее обозрение кусокзимы с вмороженными девушками. Вокруг толпились зрители, на экране мелькалилица комедийных актеров, аттракционы сменяли друг друга, пока наконецвспотевший от натуги волшебник не вызволял заиндевевших бедняжек из ледяногоплена и они, едва улыбаясь посиневшими губами, не исчезали за занавесом.

«Самая прекрасная женщина в мире!»

Но там же нет ничего! Просто замерзшая речная вода! Нет, несовсем.

Хэллуэй почувствовал, как в груди тяжело трепыхнулосьсердце. Может быть, там, внутри огромной зимней жемчужины, есть пустое место,этакая продолговатая волнистая выемка, ждущая жаркую летнюю плоть, может быть,она имеет форму женского тела?

Да, похоже.

Лед. И прекрасная, с таинственными изгибами пустота внутри.Томительное ничто. Изысканная плавность незримой русалки, позволившей пойматьсебя в ледяной футляр.

Лед был холоден. Пустота внутри была теплой. Хэллуэй хотелуйти, но еще долго стоял посреди странной ночи, в пустом магазине, передхолодным арктическим саркофагом, сверкавшим словно огромная Звезда Индии вомраке…

На углу Хиккори и Главной улицы Джим Найтшед притормозил.