— Не нравятся они мне, — в голос сказал он.

Джим не мог отвести глаз.

— Ага, — завороженно прошептал он, — ага…

Вилли встал. Джим остался лежать на траве.

— Джим! — позвал Вилли.

Джим вздрогнул, как будто его шлепнули по спине, Джимпривстал на колени, Джим уже поднимался, уже тело его отвернулось, а глазанеотрывно прикованы к черным полотнищам, к огромным зазывающим транспарантам, кнепонятным трубам, к дьявольским усмешкам темных, змеящихся складок.

Вскрикнула птица. Джим вскочил. Джим перевел дух.

Облачные тени гнали их через холмы и оставили только наокраине города.

Вместе с ветром в распахнутое окно библиотеки вливалсяхолод. Чарльз Хэллуэй долго стоял возле окна, но теперь вдруг заторопился. Поулице мчались две тени, обладатели теней неслись на шаг впереди.

— Джим! — окликнул старик негромко. — Вилли!

Нет. Они не услышали и продолжали бежать. К дому. ЧарльзХэллуэй огляделся. Бродя в одиночестве по библиотечным коридорам, слабоулыбаясь внятным лишь ему речам веника в руках, он, конечно же, слышал и вскрикпоезда, и бессвязные гимны калиопа.

— Три, — прошептал он едва слышно, — триутра…

На лугу уже п??днялись шатры, карнавал ждал кого угодно,кого-нибудь, способного преодолеть неширокое озерцо травы. Вздутые шатрытихонько выпускали воздух, он покидал их чрево, пропитавшись древними запахамибольших желтых зверей.

Никого. Только луна старается заглянуть в угольную теньмежду балаганами. Неподвижно мчатся карусельные лошади. За карусельюраскинулись топи Зеркального Лабиринта. Там, вал за валом, поднимаются изглубин волны пустых тщеславий, отстоявшиеся за много лет, посеребренныевозрастом, белые от времени. Появись у входа любая тень — отражения шевельнутсяиспуганно, в зеркалах начнут восходить глубоко похороненные луны. Доведись появитьсяна пороге человеку — не предстанет ли он сам перед собой миллионоликим? Вот онсмотрит на них, а они — на него; а ну как каждое из отражений вдруг обернется ивзглянет на своего соседа, и лица начнут оборачиваться одно к другому, одно кдругому, еще не старое — к тому, что постарше, это — к еще более почтенному, аоно — к совсем уже старому, потом к тому, что старше всех… Не разыщет листоящий у входа человек в пыльных глубинах Лабиринта себя самого, но только ужене пятидесяти-, а шестидесятилетнего, семидесяти, восьмидесяти, девяностадевяти лет?

У Лабиринта не спросишь, не ответит Лабиринт. Он простождет, похожий на огромную арктическую снежинку.

Три часа… Чарльз Хэллуэй замерз. Кожа вдруг стала как уящерицы, кровь словно подернулась ржавчиной, во рту — привкус ночной сырости. Ипочему-то никак не отойти от окна. Далеко-далеко на лугу что-то поблескивает,как будто лунный свет отражается в стекле. Может, эти вспышки — какой-то код,может, они говорят о чем-то?

«Я пойду туда, — подумал Чарльз Хэллуэй. — Нет, яне пойду туда. Там хорошо, — подумал он. — Нет, там плохо», —тут же догнала следующая мысль.

Несколько минут спустя хлопнула, закрываясь, входная дверь.По пути домой он миновал окна пустого магазина. Внутри стояли козлы, а под ними— лужа грязноватой воды. Кое-где виднелись кусочки льда, а между ними — длиннаяпрядь волос.

Чарльз Хэллуэй заметил ее, но почел за благо не увидеть. Онотвернулся и прошел мимо, и вскоре улица опустела так же, как и пространствомагазина за витринным стеклом.

А вдали, на лугу, все поблескивал свет, отражаясь вЗеркальном Лабиринте. Там мелькали тени, словно осколки чьей-то жизни, еще неначавшейся, но уже пойманной и ожидающей воплощения.

Лабиринт ждал; его настороженный холодный взгляд скользилсквозь ночь, отыскивая хоть что-нибудь живое, хоть ночную птицу, пролетающуюнад лугом. Она заглянула бы внутрь… и пусть бы себе уносилась потом сзаполошным криком дальше. Но не было ни одной птицы.

— Три, — произнес голос.

Вилли прислушался. Озноб еще прохватывал тело, но он ужесогревался под одеялом и радовался, что вокруг — стены, над головой — крыша ипол под ногами, что дверь наконец укрыла его от огромности ночи, от обширностиночных пространств и ночной свободы, слишком большой, слишком пустынной иодинокой…

— Три…

Это — голос отца… уже внутри, здесь, в доме. Он там, вгостиной, осторожно ходит и разговаривает сам с собой.

— Три…

Почему поезд пришел именно в это время? Значит, отец тожевидел его? Следил за ним? Нет! Он не должен. Вилли свернулся под одеялом втугой клубок, стараясь унять дрожь Что за ерунда? Чего он боится? Этоговорвавшегося, словно черный штормовой прилив, карнавала? Или того, что знают онем только он с Джимом, да вот еще отец, наверное, а весь город спит и неподозревает ни о чем?

Да. Вилли зарылся в одеяло с головой. Да.

— Три…

Три — это три утра, думал Чарльз Хэллуэй, сидя на краюпостели. Почему поезд пришел именно в этот час?

Да потому, текли дальше мысли, что этот час — особый.Женщины ведь никогда не просыпаются в этот час. Они спят сном младенцев. Амужчины средних лет? О, они хорошо знают этот час. О Господи, полночь — этосовсем неплохо: проснулся — и уснул, и час, и два — не страшно, нуповорочаешься и уснешь опять. А в шестом часу уже появилась надежда, рассветнедалеко Но — три! Господи Иисусе, три пополуночи! Врачи говорят, тело в этупору затихает. Душа выходит. Кровь течет еле-еле, а смерть подбирается такблизко, как бывает только в последний час. Сон — это клочок смерти, но три часаутра, на которые взглянул в упор, — это смерть заживо! Тогда начинаешьгрезить с открытыми глазами. Боже, если бы найти силы встать и перестрелять этиполусны! Но нет сил. Лежишь приколоченный к самому дну, выжженному дотла. И этадурацкая лунная рожа пялится на тебя сверху! Вечерней зари не осталось и впомине, а до рассвета еще сто лет. Лежишь и собираешь всю дурь своей жизни,какие-то милые глупости близких людей — а их давно уже нет… Где-то былонаписано, что в больницах люди умирают чаще всего в три пополуночи…

— Хватит! — молча крикнул он.

— Чарли? — сонно-вопросительно пробормотала жена.

Он медленно снял второй ботинок. Жена слабо улыбнулась восне… чему? Она бессмертна. У нее есть сын. Но ведь и у тебя тоже. Э-э, когда икакой отец на самом деле верил в это? Не выносив ребенка, не пережив боли? Ктоиз мужчин опускался во мрак и возвращался с сыном или дочерью так, как этоделают женщины? Эти милые, улыбающиеся создания владеют доброй тайной. Этичудесные часы, приютившие Время, — они творят плоть, которой сужденосвязать бесконечности. Дар внутри них, они признали силу чуда и больше незадумываются о ней. К чему размышлять о Времени, если ты — само время, еслипретворяешь мимолетный миг вечности в тепло и жизнь? Как должны завидоватьмужчины своим женам, как часто такая зависть оборачивается ненавистью к этиммягким существам, уже обретшим жизнь вечную! А мы? Мы становимся ужасноважными, хотя неспособны удержать не только мир вокруг себя, но даже себя вмире. Слепые, не ведающие целого, мы падаем, разбиваемся, таем, останавливаемсяи поворачиваем вспять. Мы не можем придать форму Времени. И что же остается?Страдать от бессонницы и пялить глаза в ночную темень.