Жилось ничего себе – хоть целый день ничего не делай, знайпокуривай да лови рыбу; ни тебе книг, ни ученья. Так прошло месяца два, а то ибольше, и я весь оборвался, ходил грязный и уже не понимал, как это мненравилось жить у вдовы в доме, где надо было умываться и есть с тарелки, ипричесываться, и ложиться и вставать вовремя, и вечно корпеть над книжкой, даеще старая мисс Уотсон, бывало, тебя пилит все время. Мне уж больше не хотелосьтуда. Я бросил было ругаться, потому что вдова этого не любила, а теперь опятьначал, раз мой старик ничего против не имел. Вообще говоря, нам в лесу жилосьвовсе не плохо.

Но мало-помалу старик распустился, повадился драться палкой,и этого я не стерпел. Я был весь в рубцах. И дома ему больше не сиделось:уедет, бывало, а меня запрет. Один раз он запер меня, а сам уехал и невозвращался три дня. Такая была скучища! Я так и думал, что он потонул и мненикогда отсюда не выбраться. Мне стало страшно, и я решил, что как-никак, анадо будет удрать. Я много раз пробовал выбраться из дома, только все не могнайти лазейки. Окно было такое, что и собаке не пролезть. По трубе я тожеподняться не мог: она оказалась чересчур узка. Дверь была сколочена из толстыхи прочных дубовых досок. Отец, когда уезжал, старался никогда не оставлять вхижине ножа и вообще ничего острого; я, должно быть, раз сорок обыскал всекругом и, можно сказать, почти все время только этим и занимался, потому чтобольше делать все равно было нечего. Однако на этот раз я все-таки нашелкое-что: старую, ржавую пилу без ручки, засунутую между стропилами и кровельнойдранкой. Я ее смазал и принялся за работу. В дальнем углу хибарки, за столом,была прибита к стене гвоздями старая попона, чтобы ветер не дул в щели и негасил свечку. Я залез под стол, приподнял попону и начал отпиливать кусоктолстого нижнего бревна – такой, чтобы мне можно было пролезть. Времени этоотняло порядочно, но дело уже шло к концу, когда я услышал в лесу отцово ружье.Я поскорей уничтожил все следы моей работы, опустил попону и спрятал пилу, аскоро и отец явился.

Он был сильно не в духе – то есть такой, как всегда.Рассказал, что был в городе и что все там идет черт знает как. Адвокат сказал,что выиграет процесс и получит деньги, если им удастся довести дело до суда, ноесть много способов оттянуть разбирательство, и судья Тэтчер сумеет этоустроить. А еще ходят слухи, будто бы затевается новый процесс, для того чтобыотобрать меня у отца и отдать под опеку вдове, и на этот раз надеются еговыиграть. Я очень расстроился, потому что мне не хотелось больше жить у вдовы,чтобы меня опять притесняли да воспитывали, как это у них там называется. Тутстарик пошел ругаться, и ругал всех и каждого, кто только на язык попадется, апотом еще раз выругал всех подряд для верности, чтоб уж никого не пропустить, апосле этого ругнул всех вообще для округления, даже и тех, кого не знал поимени, обозвал как нельзя хуже и пошел себе чертыхаться дальше.

Он орал, что еще посмотрит, как это вдова меня отберет, чтобудет глядеть в оба, и если только они попробуют устроить ему такую пакость, тоон знает одно место, где меня спрятать, милях в шести или семи отсюда, и пускайтогда ищут хоть сто дет – все равно не найдут. Это меня опять-таки расстроило,но ненадолго. Думаю себе: не буду же я сидеть и дожидаться, пока он меняувезет!

Старик послал меня к ялику перенести вещи, которые онпривез: мешок кукурузной муки фунтов на пятьдесят, большой кусок копченой грудинки,порох и дробь, бутыль виски в четыре галлона, а еще старую книжку и две газетыдля пыжей, и еще паклю. Я вынес все это на берег, а потом вернулся и сел наносу лодки отдохнуть. Я обдумал все как следует и решил, что, когда убегу издому, возьму с собой в лес ружье и удочки. Сидеть на одном месте я не буду, апойду бродяжничать по всей стране – лучше по ночам; пропитание буду добыватьохотой и рыбной ловлей; и уйду так далеко, что ни старик, ни вдова меня большени за что не найдут. Я решил выпилить бревно и удрать нынче же ночью, еслистарик напьется, а уж напьется-то он обязательно! Я так задумался, что незаметил, сколько прошло времени, пока старик не окликнул меня и не спросил, чтоя там – сплю или утонул.

Пока я перетаскивал вещи в хибарку, почти совсем стемнело. Ястал готовить ужин, а старик тем временем успел хлебнуть разок-другой избутылки; духу у него прибавилось, и он опять разошелся. Он выпил еще в городе,провалялся всю ночь в канаве, и теперь на него просто смотреть было страшно. Нидать ни взять Адам – сплошная глина[1]. Когда его, бывало, развезет послевыпивки, он всегда принимался ругать правительство. И на этот раз тоже:

– А еще называется правительство! Ну на что это похоже,полюбуйтесь только! Вот так закон! Отбирают у человека сына – родного сына, аведь человек его растил, заботился, деньги на него тратил! Да! А как тольковырастил в конце концов этого сына, думаешь: пора бы и отдохнуть, пускай теперьсын поработает, поможет отцу чем-нибудь, – тут закон его и цап! И это называетсяправительство! Да еще мало того: закон помогает судье Тэтчеру оттягать у менякапитал. Вот как этот закон поступает: берет человека с капиталом в шесть тысячдолларов, даже больше, пихает его вот в этакую старую хибарку, вроде западни, изаставляет носить такие лохмотья, что свинье было бы стыдно. А еще называетсяправительство! Человек у такого правительства своих прав добиться не может. Дачто, в самом деле! Иной раз думаешь: вот возьму и уеду из этой страны навсегда.Да я им так и сказал, прямо в глаза старику Тэтчеру так и сказал! Многиеслыхали и могут повторить мои слова. Говорю: «Да я ни за грош бросил бы этупроклятую страну и больше в нее даже не заглянул бы! – Вот этими самымисловами. – Взгляните, говорю, на мою шляпу, если, по-вашему, это шляпа. Верхотстает, а все остальное сползает ниже подбородка, так что и на шляпу вовсе непохоже, голова сидит, как в печной трубе. Поглядите, говорю, вот какую шляпуприходится носить, а ведь я из первых богачей в городе, только вот никак немогу добиться своих прав».