режима начинается конструирование советского литературного канона, который подразумевал создание иерархии в каждой отдельно взятой национальной литературе. Иерархия была основана на соответствии того или иного произведения или автора идее будущего социализма, дружбы народов или (несколько позднее) величия Родины. Своя культура или мировая литература использовалась в качестве строительного материала. Характерно, что если Иеремия Айзеншток еще осенью 1930 года убеждает Эйхенбаума присылать материалы для публикации в Харьков («Формализма у нас не боятся, и Ваше имя не является жупелом»), то уже через год с извинениями пишет, что атмосфера стала напоминать 1928–1929 годы «на Севере», «и Ваше имя неожиданно приобрело на Украине еще большую одиозность, нежели в Ленинграде»[1175].

Начиная с 1931 года, идеологический климат внутри Института и, соответственно, журнала меняется. Теперь основную свою задачу журнал видит в методологической борьбе с «псевдомарксистским» литературоведением и другими «идеалистическими» течениями – «ефремовщиной», «переверзевщиной», «формализмом», «хвылевизмом» и т. д.[1176]

Характерно, что первый-второй номер журнала за 1931 год вместе со статьей В. Коряка «Современные задачи литературоведения ввиду постановлений XVI партсъезда» открывает статья Л. Чернеца «Советская литература в освещении С. Ефремова». В ней автор подвергает критике самую известную работу Ефремова – «История украинской литературы» (4‐е изд., Лейпциг, 1924) и обвиняет исследователя в «идеализме» и даже «фашизме»: «Правда, методологические, публицистические и политические концепции академика С. Ефремова известны, но в этой его работе его кулацкая методология достигает своего апогея, превращаясь в конце концов в работу, где пропадает любое наукоподобное трактование и где он откровенно выступает как рупор кулаков и буржуазии, как рупор фашистских эмигрантских кругов»[1177]. В этом контексте Чернец упоминает и двух других авторов, которые «будто бы уже признали свои ошибки», – В. Шкловского[1178] и М. Зерова[1179]. Показательно, что речь идет именно о Шкловском и Зерове, которых критик ставит в один ряд как представителей «идеалистического», «формального» (читай – враждебного марксизму) течения в русской и украинской литературах соответственно.

Статья другого автора этого номера, Павла Петренко, «В дебрях формализма» продолжает борьбу с «идеалистическими» позициями сотрудников Института. В своей статье критик «развенчивает» псевдомарксистские методологические принципы работ И. Айзенштока 1928–1931 годов, указывая на применение автором формального и «форсоцевского» методов к анализу литературных произведений: «Трубадур формализма И. Айзеншток пытается „подчеркнуть“, что наше современное литературоведение многим обязано этому самому ОПОЯЗу»[1180].

Отправной точкой своей критики Петренко выбирает внутреннюю трансформацию самих опоязовцев, которые, по мнению автора статьи, «попав под сильный обстрел окрепшего марксистского литературоведения, вынуждены были пойти на уступки и понемногу „социологизироваться“»[1181]. Вместе с этим критик выделяет параллельно развивающуюся школу «форсоцев» («лишенную решимости, свойственной рыцарям ОПОЯЗа – Шкловскому и Эйхенбауму»), которая «выдвинула» эклектичную теорию, являющуюся «по сути, только фиговым листком, которым группа стыдливых формалистов прикрывала свой идеализм»[1182].

Петренко причисляет Айзенштока к формальной и «форсоцевской» школам посредством анализа методологии его отдельных работ: это вступительная статья в первом томе «Украинские пропилеи. Котляревщина»[1183], вступительные статьи в переизданиях «Энеиды» Котляревского в 1928 и 1931 годах, а также статья «Против традиции (Новый Квитка)», напечатанная в журнале «Критика» за 1928 год[1184].

Здесь в общих чертах отметим, что в вышеперечисленных работах Айзеншток применяет формальный метод к анализу творчества Котляревского и Квитки-Основьяненко. В качестве примера остановимся на отдельных аспектах вступительной статьи к работе «Украинские пропилеи. Котляревщина». Обращаясь к формалистской теории «соседних рядов» (разработанной Тыняновым в работе «О литературной эволюции», 1927) и к трактовке литературной преемственности, Айзеншток говорит о значении творчества Котляревского для развития украинской литературы ХІХ столетия, а также о феномене «котляревщины» (под которым подразумеваются авторы-эпигоны). К эпигонам Котляревского и последователям бурлескной литературной традиции Айзеншток причисляет Павла Белецкого-Носенко, Порфирия Кореницкого, Степана Александрова, Якова Мишковского. В целом феномен «котляревщины» автор оценивает

негативно[1185]. Однако здесь важно другое: Айзеншток первым рассматривает этот феномен, исходя из идеи параллельно развивающихся традиций: «И если в разобранных произведениях все же побеждала традиция Котляревского, то параллельно с этим все же рождались и развивались писатели с другими традициями, эти писатели всеми силами сознательно пытались избежать мощного влияния Котляревского»[1186].

Однако в своей вступительной статье Айзеншток не называет писателей «младшей линии»[1187], ссылаясь на то, что это тема следующего тома (который, к сожалению, никогда не был издан). О концепции эволюции украинской литературы ХІХ столетия в интерпретации Айзенштока можно узнать из его корреспонденции с Зеровым. Так, в письме к Зерову, написанном еще 20 октября 1926 года, Айзеншток сообщает:

И саму генеалогию украинской литературы, начиная с Котляревского, я представляю себе немного отличной от общепринятой: я думаю, что с самого начала было две линии, два течения, своего рода «Европа» и «Просвита»[1188] – Гулака и Котляревского. Котляревский привил украинской литературе бытовщину ‹…›. С другой стороны, именно с Гулака начался украинский романтизм ‹…›. Как вы смотрите на эту схему? Она дает мне возможность разделить материал сборника для «Книгоспилки» соответствующим образом: в «Европу» войдут Гулак, Боровиковский, Шпигоцкий, Петренко, Срезневский, Костомаров, Метлинский; «Просвиту» будут представлять Кореницкий и Белецкий-Носенко[1189].

Таким образом, автор анализирует эволюцию литературы, основываясь на концепции взаимовлияний (творчества одного автора на другого; русской литературной традиции на украинскую) и параллельно развивающихся литературных рядов. В качестве вывода Айзеншток предлагает (следуя за А. Цейтлиным – одним из первых претендентов на развитие формально-социологического метода[1190]) исходить из того, что «социологические обобщения и выводы в литературной науке должны следовать за внимательным и тщательным имманентным анализом соответствующих явлений литературы»[1191].

Подобная «методологическая эклектичность» Айзенштока, по мнению Петренко, противоречит марксистскому видению литературы, поэтому критик делает однозначный вывод, что «методологический путь» исследователя – это «путь формалиста, который под давлением роста требований к литературной продукции от советского читателя пытается внешне „социологизироваться“, правда, без особых успехов»[1192].

Все это говорит о двух вещах. Первое, что с началом 1930‐х обвинительная критика в адрес коллег – представителей одной институции становится нормой (подобная практика характерна для любых тоталитарных режимов). Второе, с 1930‐х годов формализм (и любое смежное направление, как, например, «формально-социологический» метод) начинает маркироваться исключительно как «идеалистическое», «буржуазное» течение в науке и искусстве, которое противостоит инструментальной и социальной функции литературы в понимании марксистских критиков.

Отмечу, что в этом же номере была опубликована рецензия И. Айзенштока на третий том «Харьковской школы романтиков» под общей редакцией А. Шамрая. Отклик Айзенштока на первый и второй тома исследования был напечатан в том же году в журнале «Червоный шлях»[1193]. Впоследствии рецензия в «Литературном архиве» станет весомым аргументом в обличительной критике Шамрая как представителя «украинского формализма» (о чем подробнее речь дальше).