сделало возможным и раннюю украинскую рецепцию идей Пражского лингвистического кружка, участниками которого на тот момент был Якобсон, а также (из круга связанных с Прагой эмигрантов из Украины) Д. Чижевский и лингвист В. Симович. Как раз Чижевский в мемуарах о пражских годах указывал, что «чистая» лингвистика была, пожалуй, единственной сферой, где представители украинских и российских эмигрантских научных кругов могли взаимодействовать свободно и продуктивно[1133]. Чижевский однажды даже оставил на страницах евразийских изданий свои прогнозы и соображения на актуальные политические темы (что вообще делал с начала 1920‐х годов крайне редко[1134]).

Евразийство как двойственное идеологически-научное течение по-своему очень рельефно очерчивает перспективы и одновременно проблематичность нацмодернизма (как сплава эстетики, политики и догоняющего нациостроительства межвоенной эпохи) уже вне советского контекста. Украинский вопрос представляется для евразийства достаточно периферийным. Но даже в этом качестве (по справедливому замечанию Мартина Байссвенгера) оказывается едва ли не сосредоточием самых проблемных пунктов этого течения: ввиду реалий и успехов украинизации, а также активного национального движения за рубежами СССР, прежде всего в Галичине, чаемая евразийством «симфоническая личность» новой общерусской культуры никак не складывалась в предлагаемом сложном единстве.

Трудность украинского вопроса для Савицкого заключалась в его исходной укорененности, связи именно с черниговскими «культурными гнездами» и той культурной средой начала 1910‐х, которая в ходе революционных событий довольно органично выбрала украинский, а не малороссийский вектор самореализации[1135]. Аргументы Н. Трубецкого в споре с видным эмигрантским украинским историком Д. Дорошенко скорее повторяли аргументацию П. Струве начала 1910‐х годов, при всей неприязни евразийцев к наследию тех, кого они между собой именовали «старыми грымзами»[1136].

Неудивительно, что резкое неприятие в разных украинских политических кругах рубежа 1920–1930‐х вызвали проекты евразийства, в которых просто прочли переиздание «извечных тезисов» московского империализма[1137]. Поиски Г. Вернадского уже в 1940‐е годы, вслед за отцом – выдающимся естествоиспытателем и создателем Всеукраинской Академии наук, соединения украинских традиций и своеобразия с общим ходом развития целостной и при этом потенциально свободной от советского великодержавия страны тоже остались достоянием его архива[1138].

Но самое главное в аспекте нашей книги: участие в евразийстве П. Сувчинского с его авангардными культурными начинаниями в 1920‐е, позже Святополка-Мирского или уже Якобсона в первой половине 1930‐х так и не обеспечили этому движению устойчивого синтеза футуризма и традиционности, научности и «одействотворения» (как хотелось бы, например, Трубецкому)[1139]. Стоит отметить, что в плане одействотворения для украинской культуры эмиграции – по сравнению с российской – куда перспективней оказалось в 1920–1930‐е «вестниковство» Д. Донцова с его консервативно-романтической апологией национальных героев – аристократов духа. Неслучайны и близкие по времени к евразийским публикациям Якобсона «ландшафтные» культурфилософские или геопоэтические поиски самого Донцова или последующие работы его соратников (вроде бывшего одессита Юрия Липы) в связи с концептами и образами Степи, Междуморья и так далее[1140]. Но это уже происходило за границами советского проекта и уходило далеко от поисков новой литературной теории.

Внимание к географии славистики касалось не только трех(споловино)угольника Украина / «Азия» – Россия / Евразия – Европа, но и внутреннего измерения украинской филологии 1920‐х, которая не ограничивалась только непростыми отношениями киевского и харьковского центров. Резкий сдвиг и рассредоточение во время Гражданской войны научных кадров по территории бывшей империи, всплеск издательской активности на местах, создание и рост многих новых (порой неформальных) центров и университетов в прежних провинциях, губернских и малых городах[1141] уже к середине 1920‐х сменились тенденцией к упорядочиванию.

В Одессе наиболее активной формой организации авангардной литературной и культурной жизни середины 1920‐х годов оказался Юго-ЛЕФ и его периодика (из украинских авторов там были поэты Леонид Чернов, Леонид Недоля, Александр Рохович), а также связь украинских прозаиков с местной киноиндустрией[1142]. Представители Юго-ЛЕФа наряду с представителями других украинских организаций участвовали во Всесоюзном совещании левых литературных сил в Москве в январе 1925 года[1143].

Однако, в отличие от Харькова или Петрограда, связь актуальной литературы с филологическими штудиями тут оказалась минимальной. Отказ от университетов в советской Украине, ставка на подготовку учителей средней школы привела к тому, что воспроизводство немногочисленных ученых ушло на специальные кафедры в системе Всеукраинской академии наук (точно так же, как незаменимой для русского формализма стала роль литературных студий, а потом Института истории искусств в Петрограде/Ленинграде). В Одесском ИНО украинской литературой занимались прежде всего Андрей Музычка (1888–1966), создатель довольно схематично-социологической книжки о Лесе Украинке середины 1920‐х[1144], статей о Коцюбинском, Пидмогильном; а также Кость Копержинский (1894–1953), более сведущий и талантливый специалист по старинной и новой украинской литературе. Копержинский, в частности, был автором серьезных обзоров развития нового литературоведения и отклика на труд Зерова по истории украинской литературы от Кулиша до Винниченко[1145]. Копержинский в плане публикаций ориентировался на киевские издания Михаила Грушевского[1146] (в первую очередь на журнал «Украина»). Харьковская кафедра истории украинской культуры во главе с Дмитрием Багалеем больше тяготела к одесским историкам вокруг Михаила Слабченко.

Вообще, во второй половине 1920‐х именно краеведение оказалось для многих филологов и историков формой научного самосохранения и реализации – и в России (как для Анциферова), и в Украине. Так, в Прилуках создателем местного музея стал ученик Перетца, исследователь байронизма и творчества Рылеева Василий Маслов. Эта краеведческая составляющая станет важной для Виктора Петрова и его екатеринославского / днепропетровского культурного круга не только в 1920‐е, но и получит европейское продолжение во второй половине 1940‐х годов (о чем подробнее в следующей части этой книги).

Наверное, важнейшей для нашей книги фигурой вне Харькова и Киева в советской Украине был сын священника, выходец из шведского рода Григорий Майфет (1903–1975), чья преподавательская и культурная деятельность связана с Полтавой (его наставником был педагог и краевед Василий Щепотьев[1147]). Среди множества работ Майфета выделяются два тома одноименного сборника статей «Природа новеллы» (1928, 1929), где он, в частности, весьма позитивно отзывался о подходах Б. Эйхенбаума и В. Шкловского. Важное отличие труда Майфета, которое сближает его с компаративизмом Филиповича и Драй-Хмары, – отсылки к современной ему зарубежной литературе, а также к американским учебникам по писательской технике. Но стоит учитывать, как специально отмечал в благожелательном отзыве на книгу Майфета Владимир Державин, что главным предназначением ее, включая и схематические рисунки фабульного строения, было все-таки «учебное», а не исследовательское[1148]. Двухтомник Майфета заметил в конце 1930‐х и львовский обозреватель советских критико-литературных штудий Ярослав Гординский, считая его одним из самых ярких проявлений формального анализа в УССР. Активное участие Майфета в литературной жизни, переписка с европейскими писателями (включая