Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Более академичным был поворот к новым темам и сюжетам в 1920‐е годы многолетнего профессора Нежинского историко-филологического института Владимира Резанова (1867–1936), члена-корреспондента АН СССР, специалиста по старинному украинскому театру. С преобразованием прежнего классицистского, специализирующегося на латыни и греческом института в учительский ИНО он не просто перешел на преподавание на украинском, но и обратился к наследию недавних классиков. Его большая статья о Лесе Украинке выгодно отличается от упомянутой выше работы одессита Музычки, а опубликованная уже в начале 1930‐х в Нежине статья по теории стилей перекликается с аналогичными поисками Александра Белецкого того же времени[1150]. Но в тот период и растерянному Резанову, как вспоминал его ученик, позже эмигрант Иван Кошеливец, приходилось вместе со всеми менять вехи преподавания с вмиг «устаревших» Плеханова и Переверзева на новые «подлинно марксистско-ленинские» ориентиры[1151]. География украинского формализма к концу 1930‐х оказалась в большинстве случаев мартирологом.
История как русского формализма, так и его рецепции в советской Украине завершается к концу 1920‐х годов. Это связано не только с кризисом формального метода (и в целом проекта «новизны» в авангардном искусстве) и попытками его создателей и последователей расширить поле его применения, а то и вовсе сместить фокус с имманентности на социальность[1152]. Главной причиной конца формальной школы были не теоретические противоречия или персональные конфликты, а унификация советской культуры 1920‐х годов, которая прежде предоставляла пространство (впрочем, ограниченное) для поисков и экспериментов. Фактическое завершение литературной дискуссии выступлением самых высоких партийных чиновников (А. Хвыли, М. Скрыпника) в Харькове в феврале 1928 года с призывом к объединению всех просоветских организаций – вскоре после ликвидации ВАПЛИТЕ – уже ясно показало перспективу постепенного свертывания былого плюрализма. Уже через год про «опасности формализма» развернуто рассуждал Феликс Якубовский, ранее близкий к «форсоцам»[1153], а в 1930-м про «недобитков формализма» напишет Олекса Полторацкий прямо в «Новой генерации».
Формализм как школа, направление в гуманитарных науках, литературная теория и практика прекратил свое существование в условиях консолидации сталинского режима и формирования нового типа культурной политики. Эта новая политика практически полностью изменила ситуацию в советской литературе и литературоведении в 1930‐е годы. Тому, как это происходило в Украине, посвящена следующая часть книги.
Часть пятая
Post mortem
Глава 1. Украинский формализм под ударом
С конца 1920‐х годов политическая и идеологическая ситуация в Советском Союзе меняется. Курс на строительство социализма в одной стране и разворачивающаяся индустриализация подразумевали стремительный рост крупной промышленности (в том числе военной), а значит, централизацию с соответствующей трансформацией федеративных отношений советских республик. В рамках этого процесса к концу 1928 года, по сути, сворачивается НЭП как важнейший элемент восстановительного периода. Попытка в начале того же года поставить вопрос о самостоятельном развитии Украины и об определении места ее в союзной хозяйственной системе – публичное выступление экономиста Михаила Волобуева (1903–1972) – было оценено как националистический уклон, да еще и близкий идеям разгромленной вскоре «правой оппозиции»[1154].
Параллельно с этим началось установление всестороннего идеологического контроля над сферами культуры и науки. Культурная революция на деле подразумевала «расчистку» культурного поля от «идеологически враждебных» элементов, в том числе национальных (ОГПУ и власть следили за «чуждой» интеллигенцией особенно тщательно[1155]). Важными инструментами ее стали доносы и мало отличавшиеся от них публичные обвинения в «контрреволюционной деятельности», «буржуазном национализме», в пережитках былого неискреннего «попутничества» и прочих «грехах».
К концу 1928 года ухудшается идеологическая обстановка внутри литературных и научных организаций и институций, что в первую очередь проявилось в изменении характера литературной и научной критики, которая чем дальше, тем больше принимала преимущественно политический характер. Наряду с обличительной критикой, направленной против «классовых врагов», в основном «попутчиков» и представителей дореволюционной интеллигенции, развивается типичная для тоталитарных режимов практика публичной самокритики и признания своих «ошибок». В «Обращении ЦК ВКП(б) ко всем членам партии, ко всем рабочим о самокритике» от 3 июня 1928 года говорилось, что партия всегда считала самокритику мощным средством исправления ошибок в партийной и советской работе[1156].
В своей статье «Против опошления лозунга самокритики», опубликованной в газете «Правда» 26 июня 1928 года, Сталин заявил:
Почему лозунг самокритики получил особо актуальное значение именно теперь, именно в данную историческую минуту, именно в 1928 году? Потому что теперь ярче, чем год или два года назад, вскрылось наличие подкопной работы классовых врагов советской власти, использующих наши слабости, наши ошибки против рабочего класса нашей страны. Потому что уроки шахтинского дела и «заготовительных маневров» капиталистических элементов деревни плюс наши ошибки планового порядка не могут и не должны пройти для нас бесследно[1157].
За месяц до публикации статьи Сталина, с 18 мая по 6 июля, в московском Доме Союзов проходил судебный процесс по сфабрикованному «Шахтинскому делу» (официальное название «Дело об экономической контрреволюции в Донбассе»), которое стало одним из переломных событий советской истории рубежа 1920–1930‐х годов. Представители дореволюционной технической интеллигенции – специалисты угольной промышленности – обвинялись в создании контрреволюционной организации, связанной с зарубежными антисоветскими центрами[1158].
Следующим ключевым процессом для жизни украинской интеллигенции стало «дело Союза освобождения Украины» (СВУ), сфабрикованное Государственным политическим управлением (ГПУ) УССР в рамках кампании по расчистке политического поля для проведения дальнейшей сталинской политики. 24 октября 1929 года Политбюро ЦК КП(б)У специальным решением поручило главе Совнаркома УССР Власу Чубарю согласовать в ЦК ВКП(б) вопрос о публикации сообщения по делу СВУ. Первое сообщение о раскрытии СВУ появилось в прессе в ноябре 1929-го[1159]. Сообщалось, что СВУ была антисоветской организацией, которую создали представители старой интеллигенции, бывшие сторонники Украинской народной республики, Симона Петлюры, а также деятели Украинской автокефальной православной церкви (УАПЦ). Сам судебный процесс проходил в здании оперного театра в Харькове с 9 марта по 19 апреля 1930 года, в ходе его были осуждены 45 человек[1160]. Среди осужденных – академик и вице-президент Всеукраинской Академии наук, историк литературы Сергей Ефремов, литературовед и активный член Товарищества украинских прогрессистов (ТУП) Андрей Никовский, бывший премьер-министр УНР, деятель УАПЦ Владимир Чеховский, бывший член УСДРП, профессор Киевского института народного образования историк Йосиф Гермайзе. Всего в процессе было задействовано 74 человека. После дела СВУ в арсенале обличительной критики появилось новое понятие – «ефремовщина» как синоним контрреволюционной деятельности и буржуазного национализма.
В качестве примера идеологического давления приведем цитату из дневника Сергея Ефремова, запись от 1 февраля 1929 года: «В Киеве в школах „заведена легкая
