Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во-вторых, Айзеншток указывает, что Шамрай не обращается к более широкому контексту интерпретации поэтического наследия Костомарова. И в-третьих, критик настаивает на невнимательном отношении к самому материалу: Айзеншток перечисляет ошибки и опечатки как в самих текстах критикуемого коллеги, так и в корреспонденции Костомарова со Срезневским.
В целом все рецензии Айзенштока на «Харьковскую школу романтиков» носят крайне негативный характер, что кажется тем более удивительным, учитывая методологическую близость двух исследователей (и коллег): и Айзеншток и Шамрай в своих работах активно применяли формальный метод, настаивая на его важности для науки о литературе. В качестве некоторого объяснения обратимся к предположению, высказанному С. Захаркиным. В том же письме к Зерову от 20 октября 1926 года Айзеншток сообщает, что готовит сборник «харьковских писателей 1820–1840‐х годов» для издательства «Книгоспилка». Однако, как отмечает Захаркин, Айзеншток медлил с изданием, поэтому в каком-то смысле Шамрай его опередил[1197]. Можно также предположить, что негативный отзыв Айзенштока был обусловлен не только ревностью, но и типичным для своего времени климатом внутри Института, о чем свидетельствует «политика публичной самокритики» и практика обвинительных статей и рецензий в адрес коллег.
Так, в следующем, третьем номере журнала за 1931 год был опубликован большой материал «К критике методологических позиций украинского литературоведения», который являл собой запись диспута, посвященного критике научной деятельности Агапия Шамрая. Во вступительной части сообщалось, что 30 марта 1931 года Институт Тараса Шевченко «начал проверку в рамках самокритики методологических позиций своих сотрудников»[1198]. Сам диспут проходил в Доме литераторов имени Василия Блакитного[1199] при участии коллектива института, кафедры литературоведения Украинского института марксизма-ленинизма, харьковских преподавателей литературы и студентов.
Также в комментарии к статье говорилось, что «редакция считает этот первый опыт самокритичных выступлений неудовлетворительным: докладчик не показал достаточной самокритики, не обозначил четко и откровенно свои позиции, а выступления диспутантов, как заметит читатель, также не были на должном принципиальном уровне»[1200].
Из публикации можно узнать, как, собственно, происходил диспут. Собрание открывал директор института академик Д. Багалей (бывший видный кадет!), вступительное слово произнес заместитель директора Сергей Пилипенко, далее площадка предоставлялась самому «обвиняемому» – Агапию Шамраю. После него выступали «оппоненты»: Ст. Винниченко, А. Финкель, В. Бойко, Л. Чернец, М. Легавка, И. Айзеншток. Затем слово опять передали Шамраю, который отвечал на высказанную критику; все сказанное ранее суммировал в заключение С. Пилипенко.
Прежде чем подробно остановиться на анализе «самокритики» Шамрая и позициях «оппонентов», следует отметить, что материал диспута рассматривается в исследовательской литературе (насколько нам известно) впервые, притом что представляет собой ценное историческое свидетельство подобных «самообличительных» практик начала 1930‐х годов.
В контексте нашей книги важно то, что Агапий Шамрай в своей речи воспроизводит не только историю развития своих научных взглядов, но также историю рецепции идей русского формализма в украинской критике в 1920‐х годах. Скажем, он отмечает, что начало его научной карьеры (как и карьеры его сверстников) характеризуется интенсивными поисками в области методологии и теории литературы. Поэтому не случайно в начале 1920‐х годов он обращает внимание на работы А. А. Потебни, которому была посвящена его первая статья «Потебня и методология литературы»[1201]. Однако тут же Шамрай уточняет, что интерес к Потебне достаточно быстро прошел, поскольку он (Шамрай) сосредоточил свое внимание на исследовании литературного факта как такового, вне зависимости от личности автора.
Далее исследователь отмечает, что вместе с интересом к Потебне («он был тогда особо популярен в харьковских литературных кругах») возник интерес к работам ОПОЯЗа, которые были в то время «последним словом науки»:
Намного внимательнее мы отнеслись к теоретическим работам так называемых формалистов, чьи работы восхищали строгостью и определенностью литературного объекта, недвусмысленным отрицанием мешанины элементов литературного факта, твердо вводимым по принципу отграничения «литературного ряда» от других «культурных» рядов, которые ничего не имеют общего с литературой ‹…›[1202].
Шамрай также подчеркивает, что работы Эйхенбаума, Жирмунского, отчасти Шкловского и других теоретиков ОПОЯЗа получили широкую огласку не только в России, но и в Украине, «где их использовали с различными оговорками почти все исследователи»: «Вы помните, товарищи, какой популярности достигли на Украине в период 1924–1926 годов проблемы, поднятые формалистами (например, дискуссия про „форму“ и „содержание“)»[1203]. Далее исследователь указывает, что с 1925 года он активно применял принципы формального метода в своих историко-литературных работах. В то же время он сознается, что в вопросах содержания и границ формального метода умеренная позиция Жирмунского была ему более близкой:
Хотя меня и не смущал тот теоретический агностицизм, узость философской базы, на которой стояли теоретики формализма (например, Шкловский), рассматривая литературный процесс как механическое «имманентное» изменение формальных механизмов ‹…›, я использовал формальные принципы в своем исследовании литературного материала как рабочую гипотезу ‹…›, не решая наперед вопрос о полном объеме литературного факта и его связи с «другими рядами» исторического процесса[1204].
В качестве примера применения формального метода в своих научных работах Шамрай называет свою статью про Квитку-Основьяненко[1205], в которой он рассматривал вопрос «сказовой» формы повествования (вслед за Эйхенбаумом), называя «сказ» типичным явлением для украинской прозы начала ХІХ века. Шамрай также отмечает, что в другой своей статье – о Коцюбинском[1206], он рассматривает вопрос влияния европейских стилей на творчество писателя. В качестве небольшого вывода исследователь заключает:
Стоя на формалистических позициях, я считал, что имею полное право ограничиться имманентным описанием фактов, более того, я считал, что придерживаюсь принципа научной спецификации явлений, когда последовательно применяю этот принцип в своих исследованиях[1207].
Под конец выступления Шамрай подходит к вопросу своего «отношения» к марксистскому методу, оговариваясь при этом, что с
