Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И для общесоюзного и для украинского литературного сознания – в подцензурном его измерении – ключевой становится категория «народности», пусть и с выпадами в духе классовой бдительности против терпимых в 1920‐е национал-демократических идей «единого потока». Исторически заданной и весьма тонкой диалектике московских философов из «Литературного критика» на местах аккомпанировали весьма банальные и приземленные вариации прежних, если угодно домодернистских, установок еще рубежа веков. Это возрождение, вернее, сохранение в рамках «марксистско-ленинского», а не просто «социологического», как раньше, официального литературоведения некоторых глубинных антиэлитарных оснований, казалось бы, разгромленной «ефремовщины» уже к середине 1930‐х годов не осталось незамеченным наблюдательными свидетелями и участниками тех процессов.
И потому в качестве своеобразного постскриптума к этой главе стоит обратиться к статье близкого к «неоклассикам» Виктора Петрова «Проблемы литературоведения за последнее 25-летие (1920–1945)», изданной в Мюнхене в 1946 году, и к фактам биографии самого ученого. Реконструируя задним числом некоторые аспекты развития украинского литературоведения, Петров не сосредотачивается только на обстоятельствах натиска партийной идеологии, но обращает внимание на главные смысловые рамки самой партийности, задаваемые тогда, по его мнению, не столько через классовую борьбу, сколько через категорию народности. Он отмечает, что к 1930 году сложилась «компромиссная» ситуация в литературоведении, обусловленная непримиримым сосуществованием двух лагерей – «провинциально-этнографического», который трактовал развитие украинской словесности в рамках определенного социального класса, и их оппонентов, которые были принципиальными врагами «провинциализма» и выступали за европеизацию украинской литературы[1236].
Наступление в начале 1930‐х на литературоведение 1920‐х годов привело, по мнению автора, к утверждению «неонароднического» дискурса, представители которого «сознательно ограничивали функцию украинского искусства этнографической автаркией», а всех деятелей, значение которых перерастало эти рамки, объявляли антинациональными[1237]: «Главные позиции на литературоведческом фронте начинают занимать, с одной стороны, бывшие апологеты модернизированного просвещения и просвитянства, а с другой стороны, те, кто в борьбе двух направлений на предыдущем этапе, в 1920‐х годах, все время колебались между этими двумя полюсами»[1238]. Обратим внимание, что Петров в 1946 году походя использует негативный ярлык «просвитянства», как будто прямо взятый из ранних памфлетов Хвылевого. Он отмечает, что ведущую роль в реставрации народнического дискурса сыграли не партийные функционеры, но идеологически подкованные выходцы из литературно-ученой среды – Александр Дорошкевич и Сергей Пилипенко. Последний в начале 1930‐х годов был директором Института Тараса Шевченко в Харькове, Дорошкевич в то время возглавлял его киевский филиал.
По ироничному замечанию Петрова, «крестьянский демократизм народников был провозглашен фундаментом новой ортодоксии»[1239]. Здесь важно отметить, что сам Петров, директор киевского Института фольклора с января 1941 года, тщательно обходит стороной и, по сути, как бы микширует собственное участие в кампании против «буржуазно-националистической» этнографии предыдущего поколения – свое публичное выступление еще 1928 года против Агатангела Крымского за его «народнические» взгляды. Статья Петрова так и не появилась в печати, но и факт выступления, и характер все более беспорядочных выписок из работ от Сумцова до Проппа, сохранившихся в папках против Крымского, по эмоциональной характеристике Соломии Павлычко, показательны как документ эпохи.
Петров не без оснований указывает, что множество статей Крымского с научной точки зрения являются анахронизмом, ибо они отражают состояние науки 1890–1900, но никак не 1920‐х годов. Но анахронизм этот он объясняет отсутствием классовой оценки.
‹…› Один из разумнейших и талантливейших ученых и писателей новой формации пишет мерзкий пасквиль против одного из лучших исследователей и авторов старшего поколения[1240].
Впрочем, сам Крымский выжил в 1930‐е, продолжая по мере сил востоковедческие штудии, а Петров ненадолго был арестован после 1936 года. Официальная концепция, которую в статье Петров емко обозначает как «от Шевченко до Ленина», легла в основу исследований Института в 1930‐е годы. Эта схема, по мнению ученого, должна была объединить «национальный элемент с социальным, национализм с коммунизмом, что впоследствии было демаскировано как выявление „скрыпниковского“ национал-большевизма»[1241].
В качестве параллельной линии развития украинского литературоведения в 1930‐е – начале 1940‐х годов ученый называет работы Дмитрия Чижевского[1242], который с 1921 года жил в эмиграции. Петров, сам немало и оригинально работавший в советском Киеве 1930‐х, в своем ретроспективном анализе середины 1940‐х исходит из того, что теоретически самостоятельная история украинского литературоведения предыдущих 15 лет – все же история в первую очередь зарубежной, несоветской линии его развития, где основополагающее место по праву занимают концептуальные поиски Дмитрия Чижевского (к которым сам Петров в этот момент был не случайно близок).
Глава 2. Зеркала формализма
Львовские споры, Дмитрий Чижевский и барочные складки гоголевской «Шинели»[1243]
Данная глава наименее «советская» в книге о нацмодернизме и его научных измерениях. Практически все ее украинские герои никогда не были связаны с СССР (кроме львовянина Михайла Рудницкого с осени 1939 года). Однако культурные и теоретико-литературные радикальные сдвиги 1920‐х были для них важнейшим вызовом, даже если к коммунистическому проекту они относились сугубо отрицательно (при этом Д. Чижевский в годы Гражданской войны в Украине, например, был меньшевиком и видным членом социал-демократического движения[1244]). Главные труды, значимые в нашем контексте, например книга львовянина Ярослава Гординского про советскую литературную критику, были созданы уже после 1930 года, когда украинизация начала, по сути, сворачиваться[1245]. Центрами не-советской украинской литературной жизни оставался Львов с его «направленческими» журналами (но с чисто польским после начала 1920‐х университетом) и зарубежная Чехословакия; именно в последней сосредоточивались главные учебные заведения эмиграции[1246].
Попыткой развития филологического анализа в духе установок Перетца начала 1910‐х годов были труды его киевского ученика Леонида Билецкого, осевшего десятилетием позже в Праге. И все же они явно уступали по глубине анализа и масштабности подхода работам более молодых харьковских или киевских коллег[1247]. В частности, Белецкий в рамках задуманного двухтомного труда по истории литературно-научной критики (так!) в середине 1920‐х в проспекте ненаписанного второго тома уже обращал внимание и на работы русских формалистов, и на публикации Меженко в «Шляхах мистецтва», а также на исследования Якубского. Он показывал связь не только собственно украинской литературы раннего нового времени и
