Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Б. Эйхенбаум посвятил композиции «Шинели» Гоголя отдельную штудию. Он подчеркивает, что здесь – как и везде у Гоголя – «мелочи» играют важную роль, однако он (Эйхенбаум. – Г. Б., А. Д.) упускает из виду основные лексические мелочи[1282].
В редакции 1938 года читаем:
Мы все знаем повести Гоголя со школьных лет; а если нам случалось позже читать книги и статьи о Гоголе, то и в них – безразлично, были ли это работы с типичным для русской литературной критики и русской историко-литературной науки «социальным подходом» или работы «формалистов» – мы вычитывали всегда одно и то же: «Шинель» – одно из звеньев на пути развитья Гоголя-писателя по направлению к реализму[1283].
Очевидно, что такое отличие двух редакций неслучайно. Можно предположить, что оно связано с самой идейной платформой «Современных записок», находившихся в оппозиции ко всему советскому. Поскольку формальная школа в каком-то смысле является порождением революционной России, следовательно, и упоминание и отсылка к ней были нежелательными. Здесь необходимо оговорить, что сам Чижевский не авторизовал последний вариант русской журнальной публикации и не был ею вполне удовлетворен впоследствии[1284].
В своей статье Чижевский, следуя логике Эйхенбаума, соотносит функцию слова «даже» с эффектом комического у Гоголя: «Но многочисленные „даже“ в „Шинели“ несут не только упомянутую функцию: стилизировать речь, как сказ. Они связаны и существеннейшими чертами юмора Гоголя»[1285]. В отличие от Эйхенбаума, Чижевского не интересует изучение функций отдельных приемов сказа; он отмечает «косноязычие рассказчика» и формы «бессмысленной речи», однако свои наблюдения дальше не развивает. Таким образом, создается впечатление, что методологическая «сетка» статьи Эйхенбаума словно бы «накладывается» на композицию повести.
Перефразируя тезис Эйхенбаума о том, что комические эффекты «достигаются манерой (курсив автора. – Г. Б, А. Д.) сказа», построенного на «смене напряженной интонации, которая формует периоды», Чижевский пишет: «Комизм Гоголя – своеобразная игра противопоставлений, антитез, осмысленного и бессмысленного, игра, в которой они сменяют друг друга»[1286]. И далее: «К этой игре относится и употребление „даже“; „даже“ вводит усиленье, подъем, означает, отмечает напряженье, – и, если подъема не оказывается, ‹…› мы разочарованы, изумлены, а Гоголь достиг комического эффекта!»[1287] Таким образом, по мнению Чижевского, слово «даже» имеет функцию контраста, за счет чего достигается эффект комического.
Обратим внимание на интерпретацию эффекта комического у Эйхенбаума. По его мнению, несовпадение интонаций используется Гоголем как гротескный прием, в котором «мимика смеха сменяется мимикой скорби – и то и другое имеет вид игры, с условным чередованием жестов и интонаций»[1288]. Далее Эйхенбаум отмечает, что этим объясняется выбор анекдота о чиновнике; мир чиновника – это мир, замкнутый на себе, «в узких пределах которого художник волен нарушать обычные пропорции»[1289]. Эйхенбаум пишет, что душевный мир Акакия Акакиевича не ничтожный, а изначально обусловленный этой замкнутостью, поэтому «новая шинель по законам этого мира оказывается грандиозным событием»[1290]. Продолжая мысль Эйхенбаума, можно было бы предположить, что «даже» в общей структуре текста как раз и усиливает то, что несвойственно этому миру, поэтому Акакий Акакиевич «даже смеется», он «даже невнимателен на службе», он «даже обращает внимание на хорошенькую даму» и т. д.
Однако Чижевский приходит к противоположному выводу. Он также отмечает, что маленький мир Акакия Акакиевича – для него «большой свет», потому что «он полон объектов, на которые бедный чиновник смотрит снизу вверх». Исследователь делает вывод, что «даже» помогает раскрыть содержание этого мира, который оказывается «ничтожным»: «То, чему предшествует „даже“, оказывается ничтожеством, пустяком; это значит: в этой сфере жизни значительным и существенным представляется ничтожное, пустое, „ничто“. Содержание и цели жизни оказываются ничтожными, пустыми, бессодержательными, „никакими“»[1291]. Далее Чижевский переходит к непосредственной интерпретации повести.
Для второй половины статьи характерна, скажем так, обратная методологическая интенция. Если Эйхенбаум исходит из позиции, что «ни одна фраза художественного произведения не может быть „отражением“ личных чувств автора»[1292], то Чижевский рассматривает текст как продукт авторской воли, тем самым пытаясь понять, «что же хотел сказать автор». Он отмечает, что центральная мысль повести заключена в словах Акакия Акакиевича: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?» – и она, несомненно, «содержит существенные для Гоголя мысли»[1293].
Исходя из того, что «от художественных произведений Гоголя надо ждать попытки разрешения сложных психологических вопросов[1294], Чижевский видит в образе Башмачкина не просто «бедного чиновника», а человека, который вступил на путь «накопительства», что свидетельствует о его духовном падении. Так, по мнению исследователя, в центре внимания Гоголя находится не сама шинель, а страсть к шинели, которая охватила душу Акакия Акакиевича и от любви к которой он «гибнет»: «И не только любовь к великому, значительному может погубить, увлечь в бездну человека, но и любовь к ничтожному объекту, если только он стал предметом страсти, любви»[1295].
К интерпретации повести Чижевский подключает письма Гоголя 1840–1843 годов. В частности, исследователь отмечает, что в этот период важное место для Гоголя занимает проблема взаимоотношений внешнего и внутреннего мира. В качестве подтверждения Чижевский приводит письмо Гоголя от 20 июня 1843 года к своему близкому другу Александру Данилевскому, в котором тот пишет: «Внешняя жизнь вне Бога, внутренняя в Боге»[1296]. В этих словах Чижевский находит подтверждение идее «ничтожности» изображаемого мира героя и делает вывод, что «увлекшись негодным объектом» внешнего мира, Акакий Акакиевич тем самым потерял «душевный Центр», т. е. веру в Бога: «Мир и черт ловят человека не только великим и возвышенным, но и мелочами. ‹…› Если человек всею душою запутался в этих мелочах, ему нет спасенья»[1297].
Фантасмагорический финал повести Чижевский интерпретирует с позиции христианского дуализма: если в душе нет Бога, значит, душа находится во власти черта. По мнению исследователя, душа Акакия Акакиевича является как привидение потому, что тот не нашел «покоя за гробом, он все еще всей душой привязан к своей земной любви»[1298]. Из этого Чижевский делает вывод, что черт – главный герой всех повестей Гоголя. В «Шинели» черт явлен в образе портного Петровича, который и подкинул Акакию Акакиевичу идею о новой шинели. В заключение Чижевский подытоживает: «Не смешна, а страшна гоголевская история „бедного чиновника“»[1299].
Обозначая Гоголя как «художника зла», который изобличает «мир ничтожный, безбожный», Чижевский оказывается в контексте интерпретации Гоголя как мистика, характерном для русской религиозной философии начала ХХ века, в частности для В. Розанова, Вяч. Иванова и Н. Бердяева[1300]. Уже
