Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Моралистически-национальный уклон католических львовских авторов, вроде Чеховича и Гнатышака, Чижевский совсем не разделял, хотя в начале 1930‐х в «Дзвонах» сам печатался[1319]. В начале июня 1942 года, взявшись за написание истории украинской литературы раннего нового времени (его труд составил второй выпуск), он писал из Германии в Прагу своему давнему коллеге, которого знал еще по Петербургу и Киеву времен войны и революции, Альфреду Бему[1320]:
Выпуска, написанного Гнатышаком, читать Вам не советую (курсив автора. – Г. Б., А. Д.): это отчасти просто позор, литературы он не знает, памятников он не читал… изложение – «помесь болонки со свиньей», т. е. национализма с суконным стилем и т. д. Я – довольно, впрочем, скромно – ограничился от первого выпуска в предисловии ко второму, но из‐за качества первого очень долго колебался, писать ли мне второй и дальнейшие… Но решился, потому что много печатать ничего нельзя[1321].
Как и для киевских «неоклассиков», одним из ключей к гоголевскому миру для Чижевского был Григорий Сковорода (с «причудливым», но не народным, «до-котляревским» языком ученого «старчика»[1322]), с его платонической идеей внешнего и внутреннего человека, явно отозвавшейся и в рассматриваемом выше тексте о «Шинели»[1323]. Этот тезис о глубокой и существенной связи автора «Мертвых душ» со слобожанским странником принят на вооружение последующими гоголеведами и активно развивается в литературе и по сегодняшний день. К идеям Чижевского о Гоголе, Сковороде и барокко, помимо Г. Шапиро[1324], постоянно обращается в своих статьях о специфике русского романтизма М. Вайскопф; внимательным публикатором и комментатором «сковородианы» Чижевского был крупнейший харьковский специалист по XVIII веку Л. Ушкалов[1325].
О барочной природе гоголевской образности рассуждал в своей предсмертной книге и Андрей Белый, сам весьма увлеченный идеями и личностью Сковороды еще во времена написания первой редакции «Петербурга»[1326]. Он обращал внимание на специфический синтаксис, словарь и самый тип гоголевского повествования, писательской риторики:
Гоголь растрепал «период» Карамзина, хотя и им он пользуется; вместо взлетающих, как дуги, частей «протазиса», у Гоголя колоннада словесных повторов (существительных, прилагательных, глаголов, вместо повторов «хотя» или «когда»); субъективно говоря: вместо арочной системы Карамзина, – система колонн и колонок; вместо гладкой торжественности – барельефная гирлянда народных словечек, с лукавыми, как рожа фавна из роз, прибаутками, с полукруглыми дугами вводных предложений, над которыми влеплено междометие в виде «черт», или «угодники божие».
Словом, – причудливое барокко[1327].
То, что у Белого было острой архитектурной метафорикой, у Чижевского наполнялось историко-культурным содержанием и материалом. Труды Сковороды Чижевский рассматривал (в том числе и в специальной книге о его философии, вышедшей по-украински в Варшаве еще в середине 1930‐х годов) и в рецензиях на труды советских авторов, вроде Багалея, во взаимосвязи с идеями украинского и славянского барокко[1328]. Тема барокко, важнейшего периода украинской литературы, последующего между давними княжескими временами и эпохой возрождения XIX века, трудами Кулиша и Шевченко, стала для Чижевского одним из главных лейтмотивов собственного научного творчества. В этом он сознательно и с куда бóльшим сравнительным размахом продолжал исследования, начатые на исходе XIX века еще Франко и Перетцем.
То, что для историков литературы народнического плана, как Ефремов, было оторванными от трудовой жизни и фольклорного творчества монашескими «упражнениями в стиле», с латинскими или польскими влияниями, у Чижевского стало важнейшим свидетельством непрерывности развития украинской культуры. Главным подспорьем для него были работы чешского слависта и католического богослова Йозефа Вашицы (Josef Vašica; 1884–1968), с которым Чижевский поддерживал многолетнюю связь и на которого неизменно благодарно ссылался[1329]. Стоит обратить особое внимание на аргументированное суждение украинских исследовательниц И. Бондаревской и Л. Довгой о скорее интуитивной, чем дискурсивной трактовке ключевых особенностей барочной эстетики у Чижевского (и соответственно, неприятия реализма и натурализма второй половины XIX века)[1330].
Эта «возгонка» барокко была связана в первую очередь с тем, что оно тогда понималось не просто как один из художественных стилей, но как специфическая характеристика целого исторического периода, значимого и в актуальную эпоху – в противовес идеям и неоклассики, и «нового средневековья»[1331]. Монтаж, тяга к аллегоричности, обыгрывание нестыковок и валоризация дисгармоничного – все это виделось далеко не одним Чижевским и в качестве существенных черт современной эстетики, даже при скептическом отношении к ряду декадентских или авангардных «крайностей». Отрекшийся от формализма В. Шкловский не случайно рассуждал тогда на страницах советской литературной периодики о «конце барокко» в связи с эволюцией так называемой «юго-западной школы» – Олеши, Бабеля, Багрицкого[1332].
Если конец 1920‐х годов и в СССР и в Европе протекал под знаком споров формалистов и «социологов», то начало и середина 1930‐х представлялась как время синтеза на основе переосмысленного историзма. Сборник памяти популярного и в советской Украине московского «объединителя» формалистских и марксистских подходов П. Сакулина содержал и статью О. Вальцеля о понимании барокко применительно к литературе, и насыщенный очерк А. Белецкого о теории литературных стилей[1333]. Внимание к мировоззрению (автора и публики), а не только к сумме приемов, к исторической закономерности смены эпох стало знаком нового понимания литературы по разные стороны Збруча – реки, разделяющей польскую и советскую части Украины.
В эмиграции, уже после соединения этих частей страны осенью 1939 года, бывший киевский руководитель академического Института археологии Виктор Петров будет особенно подчеркивать важность недавнего анализа Чижевским эволюции национальной словесности в упомянутой выше работе «История украинской литературы» (1942)[1334]. Автор статьи о «Шинели» Гоголя исходил, по мнению его тогдашнего идейного союзника, из ключевой категории «образа эпохи»: «Для него имеют значения не факты в их множественной разобщенности, а система фактов в их взаимоподчиненности центральному понятию эпохи»[1335]; «…книга проф. Д. Чижевского ‹…› показывает всю структурную плодотворность антитетического анализа исторического процесса, который он расчленяет на эпохи – „средневековье“, „ренессанс“, „реформация“, „барокко“»[1336].
И Чижевский и Петров в ключевой для заграничной украинской культуры период 1945–1949 годов практически в унисон рассуждают о специфике эпохального / цикличного видения культуры[1337], акцентируя важность казацкого барокко и его «протуберанцев» в настоящее, притом всячески дистанцируясь от советского, которое на их глазах стало «неонародническим». Чижевский печатает по-украински в Германии специальную работу о понятии литературных эпох (1948), явно выходя за пределы историко-литературной периодизации к целостному схватыванию стилевого облика большого временного периода; и главным примером как раз является барокко[1338]. И совершенно ясно, что этот вариант постформализма весьма отличался от трактовок Гоголя, например,
