монографии о Плотине другого выпускника Киевского университета – Павла Блонского (который, окончательно выбрав психологию как новую область специализации, «осоветился» очень рано, и уже с конца 1917‐го стал важной фигурой в Наркомпросе). Петров оспаривает и скептическую точку зрения Шпета о всего лишь прикладном морализме Сковороды – указывая на неоплатонический и собственно платоновский базис его учения[1355].

В украинских научных кругах еще раньше статьи 1927 года много шума наделали критические заметки Петрова о генезисе идей Потебни. Молодой ученый указал на множество случаев непрямого цитирования и фактического заимствования ряда тезисов немецкого философа Германа Лотце в известном дебютном труде Потебни «Мысль и язык»[1356]. Петров вовсе не собирался ловить Потебню на плагиате или указывать на его научную несостоятельность, как показалось старшим ученикам харьковского ученого А. Ветухову и В. Харциеву[1357]. Источниковедческая критика Петрова, который стремился вернуть Потебню в контекст мысли XIX века, прозвучала тогда вопреки набиравшему силу стремлению «актуализовать» работы Потебни в духе политики украинизации[1358]. Не стоит забывать и о скрытом противостоянии двух столиц – которое было очевидно еще во времена учеников Потебни, Овсянико-Куликовского, – Петров же учился у оппонентов потебнианцев – киевского лингвиста Николая Грунского и этнографа Лободы[1359].

Петров скорее пытался упрекать харьковских и одесских учеников Потебни в неумении и нежелании видеть в творчестве учителя важные мировоззренческие подходы и предпосылки, восходящие к рациональной метафизике Лотце, схоластической и иезуитской учености, наконец, к барочному мировоззрению[1360]. Именно идеями и личностью Григория Сковороды и платонической, непросвещенческой мыслью второй половины XVIII века пристально интересовался тогда сам Петров и много о нем публиковал в годы украинизации – и как раз этот «архаический» пласт был важен для него в мышлении Потебни и в дальнейших его собственных научных изысканиях[1361]. Сочетание аскетики и эксцентрики, потусторонность, и причудливо-избирательное для непосвященных внимание к деталям земного мира, и вероятная скрытая преемственность с наследием отца – как практика духовного образования – все это уравновешивалось в идейном арсенале фольклориста и начинающего автора 1920‐х вниманием к ироничному и наблюдательному Анатолю Франсу[1362].

Акцент на влиянии «устаревшего» Лотце для Петрова вовсе не был знáком ограниченности мысли Потебни; уже переключившись со второй половины 1930‐х с фольклористики на археологию, Петров продолжал обращаться не только к ранним, метафизико-романтическим тезисам «Мысли и языка», но особенно интенсивно – к более поздним эмпирико-фактографическим трудам Потебни. Потебня был важен для Петрова как наиболее проницательный автор, пытавшийся усмотреть основные принципы функционирования родового общества и его идеологии (в рамках обрядно-календарного годового цикла). Харьковский ученый для Петрова стал воплощением искомого среднего пути между не удовлетворявшими его самого программами анализа мифа и «первобытной религии» («сверху») или трудового процесса, чисто хозяйственного развития («снизу»).

Статья Петрова о Потебне для московской многотомной «Краткой литературной энциклопедии» в 1960‐е так и не была принята к печати. Но свой итоговый автореферат тех лет Петров открывал разъяснениями о важности отсылок к Лотце в идейной эволюции Потебни и ссылками на свои работы сорокалетней давности. В этом автореферате Петров не мог, разумеется, ссылаться на свою самую подробную статью о Потебне-фольклористе[1363], поскольку появилась она в основанном в годы Второй мировой войны на контролируемой немцами территории журнале «Украинский засив» (хотя писал ее Петров явно во второй половине 1930‐х еще в советской Украине, свидетельством чему – многочисленные ссылки в ней на публикации В. Виноградова и Ф. Филина о Потебне).

Если для фонологов вроде Якобсона Соссюр и в начале 1920‐х, и в 1930‐е годы оставался ключевой фигурой, то и Потебня, и Бодуэн де Куртенэ из прежних фигур отталкивания переосмысливаются как своеобразные предшественники-соратники. Романтизм для революционеров в филологии становится союзником в борьбе с устаревшим позитивизмом (точнее, эволюционизмом). На примере биографии П. Кулиша во второй половине 1920‐х Петров внимательно изучил и идейные и биографические стороны саморастраты художника без личностного проекта, угасание творческого импульса на переходе от романтизма к «железному веку». Кулиш в 1920‐е годы многим «неоклассикам», но также и Хвылевому, был важен как европейская альтернатива народнической «просвитянской» линии – и как урок революционного натиска Шевченко, с поиском обходных путей и возможными срывами. Именно Хвылевой в памфлетах («Мысли против течения»), как известно, крайне высоко оценил Кулиша:

Что касается идеального революционера-гражданина, то большего, чем Панько Кулиш, и не найдешь. Кажется, только он один светит ярким пятном из темного украинского прошлого. Только его можно считать настоящим европейцем, тем человеком, что приблизился к типу западного интеллигента[1364].

Реплика самого Петрова из большой работы «Романы Кулиша» (1930)»: «Необходимо возвращаться иногда к первобытной дикости» – оставалась, конечно, для автора скорее иронической ремаркой по отношению к импульсам героя. Барокко явно привлекало «неоклассика» Петрова и как способ такой «самостилизации» – или серьезной, неигровой театрализации – собственной культурной и научной биографии, который бы не был ни жизнестроительством символистов, ни технико-социальной утопией левого авангарда[1365].

Якобсон в текстах евразийского периода особенно резко критиковал эволюционизм второй половины XIX века. Петров с конца 1920‐х нередко прибегал и к политическим инвективам в адрес старой, народнической и регионалистской украинской (малороссийской, южнорусской) этнографии, как в описанном ранее в этом разделе «отмежевании» от Крымского. Эта же неприязненная ирония в адрес «хуторянского» мировоззрения ученых-предшественников также сквозит в поступках и высказываниях героя романа «Без почвы»[1366]. Плавной, «постепеновской» теории прогресса Петров явно предпочитает иное, почти катастрофическое видение нелинейного взаимодействия разных временных пластов. Уроки авангарда были им усвоены очень рано – вместе с пониманием относительности и хрупкости прежних и привычных режимов эстетического и социального самоощущения[1367].

Уже в 1930‐е годы Петров в своем понимании стадиальности сближается с идеями Марра (который стал образцом новой большевистской науки), а его поиски закономерностей первобытного мышления или исторической семасиологии перекликаются с тогдашними работами упомянутой выше О. Фрейденберг, И. Франк-Каменецкого[1368] и грузинского ученого К. Мегрелидзе. По мнению Л. С. Клейна, опора на идеи Марра (без упоминания имени ставшего опальным академика) очевидна и в посмертно опубликованных работах Петрова по славянскому этногенезу, принадлежащих к 1960‐м годам (притом что фрагменты этих трудов могли быть написаны гораздо раньше)[1369]. В принципе, теория стадий соотносилась и с формационным марксистским подходом, и с историзмом Гегеля и Вико, который в 1930‐е благодаря М. Лифшицу и его единомышленникам стал основой наиболее утонченной версии официального марксизма.

Самому Марру была близка идея скачков и изучения семантических отложений; фольклор как прежняя главная сфера занятий Петрова давал тут обилие самого разнообразного материала. Во второй половине 1930‐х эта архаическая стадия мышления и культурной эволюции, которую он все больше восстанавливал