Ирландии, Индии или мусульманского Востока, к которым обычно обращаются для описания postcolonial condition в англоязычной исследовательской литературе. И Восточная Европа, и Латинская Америка значимы тут еще и в контексте работ Б. Дубина, равно как и важнейший для него случай Борхеса – история того, как человек окраины восстанавливает и творчески достраивает в себе всю толщу мировой (в тех условиях европейской, конечно) высокой культуры, снова и снова растворяя ее и себя в окружающем его жарком и пыльном степном ландшафте. И о Восточной Европе, и об особой ситуации середины века, 1945–1948 годов, Дубин не раз писал, поскольку для него было так значимо это межвременье от падения нацистов до прихода сталинских диктатур[1347]. Именно тогда Петров оказался в западной зоне Германии и получил возможность досказать и опубликовать то, что он не мог и не успел в конце 1920‐х годов.

О формалистских подходах Петров эксплицитно высказывался как минимум дважды: в рецензии на работу «Язык и поэзия» «неопотебнианца» (следуя терминологии О. Синченко) Б. Навроцкого в 1927 году и почти десять лет спустя, совсем в другой обстановке – в «установочной» работе о «буржуазных» альтернативах теории стадиальности. Оба раза киевский ученый говорит о необходимости преодоления чисто рационалистического отношения к словесности, когда задачи познания оказываются главными программными векторами творчества, понятого (у Навроцкого, по мнению Петрова) обобщенно и статично-неизменно. В статье об идеалистической фольклористике, с обширной и идеологически-утрированной критикой и воззрений Шкловского 1920‐х на развитие народной словесности, и подходов В. Я. Проппа, а также одессита Р. М. Волкова к теории сказки, Петров продолжает дистанцироваться от того, что еще в 1927 году назвал шиллеро-кантовским гедонистическим отношением к искусству:

Но что такое устарение приема? Шкловский ссылается на Б. Христиансена. Обветшавший прием не действует больше на эмоционализм читателя… Увы, психологизм, изгнанный в одни двери, проник в другие. Эмоционализм, как видим, непоследовательно сделан завершающим звеном формалистической эстетики.

‹…› Идеология буржуазной демократии отстаивала связи с действительностью, хотя и понимала эту действительность весьма ограниченно – как «быт» и «среду». В формалистическом феноменологизме буржуазия идет в Каноссу метафизики и схоластики[1348].

Но критическое отношение к самодовлению «науки» и «систематики» покоится в мировоззрении самого Петрова, конечно, не на «диалектически-материалистических установках советской фольклористики», которым он ритуально и многословно присягает в статье 1935 года, а на его ранней «эпохальной»/стадиальной историософии, на «отстраненном» взгляде Домонтовича – художника слова на ученого-теоретика и его притязания[1349].

В случае Петрова перед нами почти лабораторный эксперимент: что бы случилось с крупным гуманитарием советского закала и дореволюционной выучки, если б тот волей обстоятельств «уехал в Америку», если б, например, Г. Гуковский очутился по ту сторону железного занавеса после 1945 года. Можно лишь гадать, как сложились бы его отношения с Р. Якобсоном (так заботившимся о выпрямлении своей биографии, сохранении ее главного вектора). Вторая эмиграция подарила России, по сравнению с украинским случаем, меньше фигур заметных; можно вспомнить Иванова-Разумника в последние годы жизни, катастрофические обстоятельства недолгого пребывания в Европе Андрея Егунова/Николева, бывшего ленинградского студента Владимира Маркова, автора «Гурилёвских романсов» и работ о Хлебникове, Кузмине и русском футуризме (заодно – корреспондента и соратника Дмитрия Чижевского по переизданию важных и редких первоисточников начала ХХ века в славистических сериях 1960‐х годов).

Об этом эффекте «сжатой пружины» (отложенной реализации творческих импульсов 1920‐х с почти двадцатилетней задержкой) сказано в тексте И. Булкиной, сопровождающем русский перевод его мемуарного эссе «Болотная Лукроза». Но что было идейной осью, а возможно, и действующим импульсом этой пружины? Здесь самое время вернуться к работе Петрова-ученого, которая оказалась хронологически намного протяженней его литературной биографии. Ученому довелось дважды – с полувековым разрывом – изложить принципиальные контуры своего проекта: сперва в «аспирантском» наброске 1918 (?) года «Платоничная мистика и миросозерцание примитивных народов», содержащем истоки многих его дальнейших идей и поисков[1350]. И второй раз, подводя итоги научной жизни в советском Киеве времен Шелеста и Брежнева, в автореферате «Язык. Этнос. Фольклор» (1966) (подготовленном в виде научного доклада, без защиты текста диссертации) он сам сводит воедино свои сочинения, начиная с 1920‐х годов. Оглядываясь назад, он пытается очертить, по крайней мере, интеллектуальный – не поэтический, но научный, – сюжет, который соединял его весьма разноплановые умственные поиски с первых рецензий на работы о заговорах и заканчивая раскопками окрестностей Киева 1960‐х годов. Сейчас, зная его «поднацистские» и эмигрантские статьи и книги 1940‐х, которые он в автореферате по советским условиям не мог упомянуть, мы можем увидеть этот сюжет яснее.

В юношеском наброске центральным остается «модный» антиковедный предмет занятий филологической молодежи 1910‐х годов: поиски бытовых «народных» истоков и основ утонченных философских, в первую очередь неоплатонических, построений, включая и «азиатский» пласт давней, догомеровской архаики, и особенно варварские культурные представления времен Великого переселения народов[1351]. Но уже здесь, в умственном конспекте «для себя» на шести мелко исписанных длинных листках-половинках – а это самый ранний документ из совсем немногих довоенных, сохранявшихся в его личном архиве, – появляются необычные коннотации и библиографические указания.

Это касается, во-первых, упоминаний феноменологии Гуссерля, понятой автором в духе анализа платонически толкуемых «чистых идей»; во-вторых, отсылки к сочинениям Флоренского («Столп и утверждение истины») и книге неославянофила Эрна о Сковороде. Вообще тогда, в 1910‐е, Сковорода оказался как бы на перекрестке разных модернизаций – от провозвестника благого «покоя» в «Петербурге» Белого до первого собственно русского философа (у Эрна) или оригинального украинского мыслителя (у харьковских профессоров-позитивистов, вроде историка Дмитрия Багалея или видного этнографа Миколы Сумцова)[1352]. К этому багажу можно добавить еще и французские работы Леви-Брюля, который пытался зафиксировать специфику «первобытного мышления»[1353].

Но фольклорист Петров уже в 1920‐е стремится увидеть образные формы этого мышления еще и вокруг себя: не только у австралийских охотников, но и в доныне живущих украинских поверьях, песнях и «трудовых обрядах», например у лодочников и лоцманов днепровских порогов. Таким образом, то, что сходно с кругом идей молодого Лосева (от Платона к Гуссерлю через Флоренского) или же Ольги Фрейденберг в Москве и Петрограде («фольклоризация» античной классики, особенно поздней), у Петрова онаучивается, «сажается на материал» и настойчиво соотносится через длинные ряды опосредований с местной украинской и, шире, славянской, индоевропейской образной стихией; и в этих сопряжениях он был не одинок. Детальней всего эту связку ему удалось прочертить в работе 1927 года о перекличках эллинских мотивов и местного фольклора на страницах «Этнографического вестника»[1354], где работали и его наставник по Киевскому университету Андрей Лобода, и дочь известного историка Катерина Грушевская. Показательны отсылки Петрова в этой статье и в работах о философии Сковороды к большой