Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Резко отличалось от позиций сторонников Донцова или католических критиков понимание специфики литературы вообще, а также истории украинской словесности в частности, у Дмитрия Чижевского. Его взгляды не были схожи и с представлениями старшего поколения украинских эмигрантов в Праге или Варшаве (как Иван Огиенко или Леонид Белецкий). Чижевский внимательно следил за новинками не только украинской, но и российской гуманитарной науки в тогдашнем СССР, и встраивал их и достижения коллег из Центральной и Восточной Европы, а также русской эмиграции в единый научный контекст, не ставя национально-культурную самодостаточность превыше всего.
После формального завершения обучения в немецких университетах и параллельно с карьерой в Германии Чижевский преподавал в украинских вузах в Чехословакии. Главными темами его занятий тогда были история украинской философии, творчество Григория Сковороды и анализ художественного мира Достоевского (последнее – в тесном общении с Альфредом Бемом[1263]). Его публикации по истории украинской и российской мысли очень рано (к середине 1930‐х годов) привлекли благожелательное внимание критиков-эмигрантов разных поколений – Георгия Флоровского, Василия Заикина и Дмитрия Дорошенко. Общепризнанная эрудиция и многогранность талантов Чижевского – от публикаций по истории астрологии в советской Украине до усердных штудий соотношения психологии и фонологии в Пражском лингвистическом кружке – заметно выделяли его в славистической научной среде.
В 1938 году в ведущем русском эмигрантском журнале «Современные записки»[1264] была опубликована статья «О „Шинели“ Гоголя» Д. Чижевского. В разное время Чижевский посвятил Гоголю три статьи, объединенные в немецком варианте в работу «Gogol’–Studien» а также позднюю недописанную книгу (от которой остались планы и наброски)[1265]. Работа «О „Шинели“ Гоголя» – самая ранняя из них[1266]. По мнению С. Матвиенко, статья была написана в пору увлечения Чижевским формализмом[1267], на что повлияло непосредственное участие автора в работе Пражского лингвистического кружка в 1926–1932 годах[1268].
В дальнейшем мы детальнее остановимся на идейном строении вышеупомянутой статьи Чижевского в соотнесении со знаменитой работой Б. Эйхенбаума «Как сделана „Шинель“ Гоголя» (1918)[1269]. С одной стороны, статья исследователя-эмигранта является интересным случаем перетолкования русского формализма: «Как сделана „Шинель“ Гоголя» служит очевидным претекстом и отправной точкой для теоретических поисков Чижевского. С другой стороны, эта работа Чижевского представляет собой оригинальную и самостоятельную попытку расширить рамки формального метода за счет подключения внелитературных рядов и, в конечном счете, выйти на новый, структурно определенный уровень понимания текста. И наконец, интерпретация «Шинели» у Чижевского находится в русле традиции русской религиозной философии начала ХХ века.
Для начала напомним некоторые положения статьи Эйхенбаума, которая вместе с «Морфологией сказки» В. Проппа и исследованиями В. Виноградова в области художественной речи стоит у истоков современной теории нарратива.
Отрицая прямую детерминированность текста социальными и психологическими факторами, Эйхенбаум рассматривает художественное произведение как некоторую «сделанную» конструкцию, отводя главное место в построении художественного пространства авторским приемам. Исследователь различает авантюрную новеллу с сюжетной доминантной и новеллу «сказовую», в которой «сюжет перестает играть организующую роль»[1270]. Определяя «Шинель» Гоголя как новеллу комическую, в основе которой лежит анекдот, «изобилующий сам по себе» (т. е. сюжет сведен до минимума), Эйхенбаум обращается к анализу отдельных приемов сказовой речи. В своем утверждении о бессюжетности гоголевской новеллы Эйхенбаум следует традиции, идущей от В. Розанова, который одним из первых отметил, что гоголевские герои как бы «неподвижны»[1271]: «На этой картине совершенно нет живых лиц: это крошечные восковые фигурки, но все они делают так искусно свои гримасы, что мы долго подозревали, уж не шевелятся ли они»[1272].
С позиции исследователя сказ может быть двух видов: «повествующий», т. е. создающий впечатление «ровной речи автора», и «воспроизводящий» (т. е. драматический), за которым как бы «скрывается актер, и композиция определяется не простым сцеплением шуток, а некоторой системой разнообразных мимико-артикуляционных жестов»[1273]. Принимая во внимание тот факт, что Гоголь любил читать вслух и разыгрывать свои вещи, Эйхенбаум указывает, что в основе гоголевского текста лежит сказ, который имеет не просто повествующую тенденцию, а «слагается из живых речевых представлений и речевых эмоций»: «Артикуляция и ее акустический эффект выдвигаются на первый план как выразительный прием»[1274].
Последующая часть статьи сосредоточена на анализе отдельных фонетических приемов сказа и системе их «сцепления». Так, в общей стилистике текста Эйхенбаум выделяет «каламбуры этимологического рода», формы «бытовой речи», «эпического сказа», «сентиментально-мелодраматической декламации». Последней отводится роль контраста по отношению к общему каламбурному стилю «Шинели». Этим, по мнению исследователя, объясняется появление так называемого «гуманного места» («Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?»), в котором русская критика, вслед за Виссарионом Белинским, видела центральную идею повести, идейный пафос которой был обозначен как проблема «маленького человека» или «бедного чиновника»[1275]. Выделение Эйхенбаумом «фонетической доминанты» сказа и невнимание к его семантике и структуре в последующем подверглось критике со стороны В. Виноградова[1276]. По мнению О. Ханзена-Лёве, общая ориентация на анализ жестово-звуковой установки сказа на ранней стадии развития формальной теории[1277] сопоставима с теорией «зауми» и ее «конструктивной реализацией в сюжете»[1278].
В своей статье «О „Шинели“ Гоголя» Чижевский пытается преодолеть одностороннее (по замечанию Виноградова) понимание Эйхенбаумом художественной конструкции «Шинели» и обращается к анализу функции отдельных деталей произведения. В таком подходе усматривается методологическая связь формализма с теоретическими взглядами Пражской лингвистической школы, представители которой одними из первых подошли к рассмотрению произведения как целостной структуры и выявлению взаимозависимости каждого из ее структурных элементов[1279]. Однако, как показывает анализ статьи Чижевского, его апелляция к формальному методу служит другим задачам.
Следуя утверждению Эйхенбаума о том, что в строении композиции «Шинели» особую роль играют «мелочи», т. е. «стилистические несовпадения» и игра слов, Чижевский обращает внимание на слово «даже», которое встречается в повести 73 раза. Дальнейший ход его мысли апеллирует как бы к формалистскому тезису о том, что «повторение одного и того же слова характеризует – у Гоголя и других писателей – разговорную речь или „сказ“, как говорят теперь историки литературы»[1280]. Здесь важно отметить два момента: во-первых, сказ, являясь повествовательной формой, не сводится в своем определении к наличию или отсутствию повторяемых слов; во-вторых, хотелось бы обратить внимание на терминологический выбор Чижевского. Пользуясь понятиями формальной школы, автор избегает всяческих отсылок к ней, даже на уровне номинации: «говорят теперь историки литературы».
Отметим, что статья Чижевского впервые была
